Сны и Реальность Саймона Рейли

— Небось, хахаль её того...! Видела я вчера, как он тут ошивался.

— Все мужики козлы! — поддержала подругу соседка по скамье. Теперь эта скамья напоминала суд присяжных. Именно «благодаря» скамеечным сплетням, Фолия Рейли (моя мать) прослыла у окрестных жителей легкомысленной дамочкой, которая заигрывает с кавалерами и меняет их, как перчатки. Но мама не такая! Я это знаю точно! Бабки любят придумать, а потом верить в свою чушь и говорить внукам «тётя плохая, ведет себя аморально, не подходи к ней, заразишься». Это ж надо так запугивать детей.

В это время у мамы зазвонил телефон, и, всхлипывая, она поднесла его к уху... Её глаза расширились, губы ещё плотнее сжались, и я услышал скрежет зубов. Отбросив телефон, как будто он обжёг её, мама тут же молниеносно выскочила за дверь на улицу. Я за ней. Бабки как по команде повернули головы в её сторону, и тут... Я вздрогнул, не понимая, что произошло. Как в замедленной съемке, мама пошатнулась в сторону стоявшего в двух шагах от неё тополя, оперлась на него уже двумя руками, повернулась ко мне лицом, прижалась спиной к дереву и медленно опустила руки на живот. Только теперь я заметил, как на асфальт капает кровь. Находясь в ступоре, я случайно поймал ассоциацию с томатным соком. Это зрелище казалось противоестественным, словно происходило не здесь, рядом, в моей жизни, а в телевизоре, в боевике, где стрельба и кровь — обычное дело. «Выстрела не было! — пронеслось в моей голове. — Его не было слышно...»

Бабки вскочили с лавочки и обступили нас, одна из них завопила, словно сирена: «Человека убили!» Но, только этим они и ограничились, глядя, как мама плавно съезжает спиной по стволу тополя, боясь убрать руку от раны. Зевак собралось немало. Кто с детской площадки, не забывая кричать: «Уведите детей!» Кто из проходящих мимо. Петька стал набирать «скорую», о своей речи он забыл напрочь.

— Мама! — чувствуя дрожь по всему телу, произнёс я. Мама обмякла, теряя сознание. Кровь течь не переставала. Это всё правда?! Я опустился перед мамой и встряхнул, но она не откликалась.

— Мама?!

— Она жива? — с беспокойством спросил кто-то из собравшихся вокруг.

— Мама...

— Отойди, пожалуйста, мальчик. — Чья-то сильная мускулистая рука отодвинула меня, заставив подняться.

Над мамой склонился мужчина в деловом костюме. Не боясь запачкаться кровью, он стал прощупывать пульс.

То, что сейчас происходило, до сих пор не казалось реальным. Встретившись с перепуганным взглядом Оважкина, я отвел глаза. Меня трясло. Странно, но тогда в голове даже мысли такой не возникло: «А что, если маму убили? И её больше не будет рядом никогда».

Не помню, сколько все это продолжалось, пока не приехала скорая помощь. Толпа зевак, которая успела немного подрасти в своем количестве, расступилась. Кто-то успел сделать фото на телефон.

— Полицию кто-нибудь вызвал? — поинтересовался один из врачей.

— Да, они должны приехать, — ответил тот же мужчина, что проверял пульс у мамы.

Врачи быстро положили маму на носилки, потом в машину, туда же посадили и меня. Дверь захлопнулась. Взвыла сирена. Сквозь стекло было видно, как Оважкин стоит в толпе зевак с роликами в руках и, оцепенев, смотрит на меня. Я почему-то виновато улыбнулся ему. Он тут же метнулся к закрытым дверям скорой, выкрикивая в след уходящей машине: «Все будет хорошо!»

Когда прибыли на место, всё вокруг завертелось: маму отправили в операционную, меня нарядили в медицинский халат и оставили сидеть в холле, дав в руки стакан воды. Пить мне не хотелось. Сознание не возвращалось и оставалось в тумане. Вернулось оно после того, как я услышал звон разбитого стекла. Это был мой стакан. Мне сразу захотелось убрать осколки, но прибежала санитарка и быстро, профессиональным движением рук, всё убрала. Я огляделся.

Это место было наполнено людьми, стоящими в очереди в регистратуру, сидящими, лежащими, больными, здоровыми... «Какой сейчас час? — подумал я. — Почему их так тут много?» И тут я вспомнил свою причину пребывания здесь! Я побежал в тот коридор, в который увезли маму, но охранник не пустил. Пришлось вернуться на стул.

Люди вокруг шумели и маячили, их голоса сливались в один большой звуковой поток, в котором невозможно было ничего разобрать. Томительные часы ожидания ползли, словно улитка. Становилось страшно от неизвестности, а еще мучило то чувство, когда ничего не можешь делать, и нужно только ждать... Охранник пилил меня своим пристальным строгим взглядом, и я боялся подняться со стула. Казалось, еще немного — и я точно приросту к месту, пущу корни и стану большим фикусом, которому выделят отдельный красивый горшок и будут бережно поливать. Поглядывание на огромные белые часы, висящие на облупленной стене, не спасало ситуацию. Стрелки ползли медленно, почти стояли. Складывалось ощущение, что время застыло и никак не хотело идти. Затекла задняя часть — та, на которой всё человечество сидит. Я попытался устроиться удобнее, повернулся боком к окну, сложив ногу на ногу, положил локоть на спинку стула и подпер голову.

Мысль о том, что из этого длинного коридора никто не выйдет и не скажет ничего про маму, что мне придется сидеть на этом стуле еще и ночью, а может быть, и следующий день, и вообще — целую вечность, очень пугала. Сознание медленно погружалось в раздумья... Может, они никогда и не вспомнят, что я здесь сижу? Хотелось, чтобы мама сама вышла в холл, подошла ко мне и сказала, что все хорошо, и чтобы мы ушли. Эти люди, стоящие в очереди, такие чужие! Никто не подойдет, не обнимет, не скажет, что все хорошо, не заберет к себе, пока мама болеет. Вот она очнется, сообщит врачам, что сын нужен ей, и меня позовут. Ее вылечат, и мы поедем домой. Только нужно дождаться... Голова ударилась о подоконник, я очнулся.

Ко мне подошла низкорослая немолодая медсестра, у которой была короткая стрижка на кудрявых рыжих волосах. За окном начинало темнеть.

— Мальчик, а что ты здесь делаешь? — спросила она спокойным и теплым, словно мамин морс, голосом. — Ты уже довольно долго здесь сидишь.

— Жду, — ответил я, вздохнув. Было ужасно грустно от сложившейся ситуации, а еще страшно, что вокруг столько незнакомых людей.

— Может, тебе домой пойти?

Я помотал головой, хотелось заплакать. Но я не позволил себе этого, я же мужчина, а мужчины не плачут. Кто-то точно мне это говорил. Только кто? Да и вообще, никто про меня не забудет, мама скажет, что я ее сын, позовет к себе.

— Кого ты ждешь? — мягко спросила медсестра, присаживаясь на соседний стул.

— Маму, Фолию Рейли, — тихо сказал я, не поднимая глаз и разглядывая свои ногти.

Она догадалась, что сижу я здесь очень долго, почти целый день:

— Хочешь, я принесу тебе что-нибудь поесть?

Я повернулся к ней, пытаясь сделать так, чтобы выражение лица было недружелюбное: мама говорила, что нельзя принимать угощение от чужих людей, потому что никому в этом мире нельзя доверять, если ты этого человека совсем не знаешь. Вдруг он тебя отравить хочет?

Но выражение не вызвало у медсестры должного эффекта, да и враждебность в моём взгляде смешалась с невербальной просьбой, ибо голод я все же чувствовал, а в животе предательски урчало. Есть хотелось сильно, но не мог же я так просто сдаться и согласиться?

— У меня в шкафчике есть два бутерброда с колбасой и сыром, — сказала медсестра, вставая.

Может, зря изображаю недоверие? Она же работает в больнице, а значит, не собирается делать ничего плохого. Странно, но эта женщина излучала доброту, словно была кусочком солнечного лучика, «кудрявым рыжиком», спустившимся ко мне в этот ужасный день. Стоит ли отказываться от такой помощи?