Сны Персефоны

— Ну, здравствуй, соперница! — почти нежно пропела Персефона, приближаясь к ней.

Та вскинула на неё глаза — болотные, мутные, в куцых ресницах — и хмыкнула:

— О, прибыла царица. Только ты опоздала. Он — мой.

— Да ну, — ласково продолжала Персефона, сейчас, несмотря на свой невысокий рост, она буквально нависла над сидящей на берегу Коцита[2] нимфой, — я тебе его не отдавала.

— Он тебе не вещь, чтобы ты могла его отдать или забрать, — ухмыльнулась нимфа. — И он мой. Ты поймёшь это, когда обнимешь его. Он пропах мной, Минтой, а не тобой, нарциссная богинька.

— Богинька, значит, — этому шипению могли бы позавидовать и стигийские чудовища. — И да, он не вещь, он мой муж, тварь.

По мере того, как Персефона говорила и надвигалась, голос её креп, а сама она — будто увеличивалась в размерах.

— Как ты посмела коснуться моего мужа, мерзавка?! — звонкая пощёчина обожгла пухлую щёку Минты. — Ты! Недостойная быть даже прахом у его ног!

И тут Минта испугалась, поползла прочь. Но делать это становилось всё сложнее — руки превращались в стебли, волосы — рассыпались мелкой листвой, ноги вросли в землю.

Из Минты получилась отличная трава, пряно и свежо пахнущая, с нежными цветами — светло-сиреневыми, оранжево-коралловыми, серебристо-зелёная.

«Мята», — словно жаловалась она, тихо колышась.

— Ещё как мята, — ехидно отозвалась Персефона и стала собирать букет.

Когда Аид, всклоченный и немного растерянный, в одетом наперекосяк хитоне, ворвался, наконец, в их общую спальню, Персефона ждала его, как и полагается добропорядочной жене: сидела у стены, плела венок и тихонько напевала.

Вскинув на мужа, — признаться, немного ошарашенного, — чистый, как умытая утренней росой зелень, — взгляд, она нежно улыбнулась, возложила на свои огненные волосы венок (почему цветы в нём не вяли?) и встала навстречу.

Взяла за руку, заглянула в глаза.

— Мне идёт, мой царь? — тихо спросила она, коснувшись тонкими пальцами венка.

— Тебе идёт всё, моя Весна, — сказал он, сгребая её в охапку. — Но куда лучше без всего.

И начал потихоньку избавлять её от одежды. Но Персефоне удалось вывернуться и чуть отстраниться от него:

— Тебе нравится запах этих цветов, мой царь? — сказала она, снова указывая на свой венок.

— Нет, Весна, — Аид уже начинал злиться, — он слишком навязчив. Из-за него я не слышу твоего нежного аромата.

— Навязчив? — удивлённо переспросила Персефона, избавляясь, наконец, от его объятий и отходя. — Разве? Не ты ли наслаждался им целый год, ожидая меня?

Аид всё понял и недобро сощурился.

— Вот как, — мягко начал он, — значит, ты всё знаешь?

Она гордо вскинула голову, радуясь, что может сдерживать слёзы. Неважно, что он сейчас с ней сделает — изобьёт, изнасилует, она всё равно скажет:

— Да, я знаю теперь, какие важные дела бывают у Владык.

Он хмыкнул, шагнул к ней, но она выкинула вперёд тонкую руку в предупреждающем жесте:

— Не подходи, изменник.

Странно, но хрупкая преграда остановила его.

— Как ты мог! Променять меня, меня(!), на неё? — слёзы всё-таки выступили — злые слёзы обиды и унижения. — Но теперь не придётся. Она больше не позарится на чужого мужа. Эта трава, — она швырнула в Аида пучок цветов, — твоя Минта. Наслаждайся ею, а меня — не тронь. Этими руками… что её…

Она задохнулась, сжимая кулаки.

Глаза мужа сверкнули яростью, одним прыжком, как зверь, он настиг её, схватил и впечатал в стену, а потом, зажав тонкие запястья в железном захвате над головой, впился в её губы диким поцелуем.

— Всегда… только ты… — шептал он горячечно, сдирая с неё одежду и осыпая колючими жаркими поцелуями, — я не видел её лица… только твоё…

— Мой… только мой! — задыхаясь, говорила она, жадно отвечая на его поцелуи и бесстыдно стягивая с него хитон. — Никому! Никогда! Убью любую! Уничтожу…

Аид отстранился и заглянул в его глаза, затуманенные сейчас в равной мере гневном и желанием, и вдруг — расплылся в такой довольной улыбке, словно ему только что преподнесли ценный подарок.

— Ты ревнуешь! — радостно констатировал он.

Персефона взревела, вывернулась, схватила стоявшую на столе чашу, где плавали веточки мяты, и запустила в него, как диск.

— Гад! Как ты можешь радоваться! Я и тебя убью!

Аид же, вместо того, чтобы злиться, весело рассмеялся и ловко увернулся от летящего в него снаряда. Чаша разлетелась вдребезги, встретившись со стеной.

Тогда в Аида полетел нож, которым Персефона подрезала стебли цветов.

Аид поймал его налету, откинул прочь, затем — поймал и Персефону: вернее, маленькую эринию, которая кусалась, царапалась, брыкалась, и увлёк её на кровать.

Прижал, впечатал в подушку запястья и навис над ней:

— Собственница! — сказал он. — Царица моя! Владычица! Знай, для меня не существует женщин, кроме тебя. Я, недостойный, оскорбил тебя, коснувшись другую. Но лишь потому, что сходил с ума от тоски по тебе. Она предложила, я взял. Ни я, ни она не стоим твоей божественной злости.

Она высвободила руки, обвила его шею, притянула к себе и прошептала на ухо:

— Не оправдывайся, любимый. Ты Владыка, а не смертный, которого жена застукала с другой.