Сны Сципиона
Шрифт:
Она откинулась, упершись руками в кровать. И когда я кинулся к ней, она сама распустила шнурок на тунике, стягивающий одежду у горла. В тягостных бедах уходящего лета у меня не было любовных утех с той поры, как я покинул Город. Женщины исчезли из бытия, наполненного смертью, гниющими ранами, кровью. И появление Эмилии, от которой сладко пахло изюмом, розовым маслом и горько — походным костром и дорожным потом, свело меня с ума. Мои пальцы распустили шнурок шаровар, и я ощутил влажный сок желания и твердую горошину Венериного холмика.
Весь остаток дня я провел в кровати, позабыв обо всем на свете, благо, тот день был свободен от армейских тягот. Отдыхая после Венериных забав, я иногда забывался сном, а просыпаясь, воображал, что приезд Эмилии мне пригрезился этим необыкновенно
— Как долго ты намерена пробыть в Канузии? — спросил я, когда мы наконец выбрались из постели.
— До той поры как не окажусь в тягости, — ответила она просто, будто эти планы мы уже обсудили и решили, что так тому и быть.
В своей дерзости она ринулась в этот путь, ничего не взяв с собой, кроме продовольствия на дорогу, острого кинжала да кошелька с несколькими монетами. Так что мне пришлось поутру лично отправиться к Бусе и просить у нее какое-нибудь приличествующее женское платье для Эмилии. Я не стал распространяться, в каком именно наряде прибыла ко мне юная супруга, сказал лишь, что дорожное ее платье совершенно не подходит замужней женщине, и мне тут же были дарованы почти новая, один только раз стиранная стола, и легкая палла, и теплый плащ для моей супруги.
Я так же известил Марцелла о прибытии жены и испросил день для домашних дел. В своей щедрости, поразившись смелости Эмилии, отправившейся в путь в сопровождении единственного раба, Марцелл даровал мне пять дней для наслаждения нашей встречей. Впрочем, в торопливости теперь не было нужды — мы оставались покуда на месте и приводили уцелевшие отряды в порядок, собирали остатки фуража, строили зимний лагерь в надежде на прибытие новых беглецов, запасались провизией для зимовки и пытались получить достоверные известия о том, что поделывает Ганнибал. Все опасались, что Пуниец попробует осадить Город — в этом случае нам надлежало сорваться с места и мчаться на выручку. Но осады Рима не случилось. К тому же и в Городе у нас нашлись защитники. Прежде чем направиться на смену Варрону в Канузий, Марцелл отослал в Рим полторы тысячи набранных для флота солдат.
На другое утро, пока Эмилия спала, я прочитал ее подробное письмо о том, что же творилось в Городе, после того как прискакал гонец с известием о поражении при Каннах.
«Всем известно, что в Риме женщинам не дозволено пить вино, они пьют только пасс — напиток этот приготовляется из изюма и по вкусу напоминает сладкое вино, эгосфенское или критское. Родные всегда тщательно следят, чтобы женщина не имела вина в своем распоряжении, но в те дни женщины позабыли о запретах и порой пили вино даже неразбавленным, лишь бы утишить муку. И близкие, из тех, кто оставался в доме, даже сам хозяин, не смели о том обмолвиться. Как-то одна вдова сказала: мне некого больше целовать при встрече, все мои погибли, даже сыновья двоюродных братьев, никто не уловит запаха вина на моих губах. И рассмеялась диким пьяным смехом.
Женщин буквально насильно заталкивали в помещения и оставляли там запертыми, как птиц с поломанными крыльями в клетках. Оплакивать погибших дозволили только месяц. Помпония, чей дом стоял от нашего неподалеку, оплакивала мужа — она вышла замуж в семнадцать лет и успела родить одну девочку за два года своего счастливого брака.
Минуло несколько дней, и вслед за гонцом прибыли отпущенные Ганнибалом пленные, чтобы вести переговоры о выкупе. Список имен заполнил целый свиток, тогда многие узнали, что их близкие живы. Помпония нашла имя мужа в перечне тех, кто спасся и оказался в руках Ганнибала. Радость на миг посетила Город. Многие, всё потерявшие, вновь обрели надежду. Помпония кинулась к соседям, чьи дети или мужья попали в тенета Пунийца, плакала, обнимала их, целовала детей и стариков, обещала выкупить двоих пленников, за кого родня не в силах дать назначенную цену, в придачу к своему мужу. Она уже окрылялась надеждой увидеть любимого, но радость ее вскоре увяла, как слишком рано расцветший по весне цветок, обожженный морозом, — сенат наотрез отказался выкупать пленных и запретил близким это делать на свои деньги. Ей оставалось только гадать, что сделает с пленными Ганнибал — убьет, отправит в Карфаген на потеху толпе…»
Излагаю я письмо
конечно же своими словами, ибо мне не передать дерзкий и порой язвительный строй фраз моей супруги. Записав печальные строки, что сохранила память из письма Эмилии, я отложил стиль и задумался.Как-то Гай Лелий спросил меня, правильно ли поступил сенат в тот черный год, когда отказался платить выкуп за попавших в плен под Каннами и не позволил им вернуться в Город. Я ответил, что не ведаю.
Но всякий раз, оглядываясь назад, я вновь и вновь вынуждаю себя согласиться, что сенат в те дни поступил верно, как ни жаль бедолаг, павших духом в тот ужасный день.
Надо к тому же помнить, что в плен угодили в основном те, кто сидел в лагерях и не участвовал в бою, ведь оставшихся на поле раненых почти всех добили нумидийцы и галлы. Их резали вечером и потом поутру, когда ночной холод привел полуживых в чувство. Кто-то из тех, кто был только оглушен и ранен легко, сумел выбраться из груды тел и уйти в темноте. Таких к нам прибилось около сотни. Я знал одного — чтобы остаться незамеченным, он полз около часа, боясь встать, и лишь когда решил, что его уже не заметят, поднялся и побрел наугад. Щит и шлем он оставил на поле боя, но клинок был при нем. Боги оказались к нему милостивы, и он вышел к Канузию. Кольчуга его была покрыта кровавой коростой из крови и засохшей земли.
Те же, кто прятался в лагере, вместо того чтобы уйти под покровом ночи, как это сделали я и Тудиан, или уж сражаться за лагерь и умереть, сложили оружие к ногам врага.
Рим был в тот миг как покалеченный воин, сумевший уползти с поля боя, — весь в ранах, грязи и коросте. Но униженный, ослабленный, обескровленный, он должен был обнажить сбереженный меч и явить Ганнибалу и союзникам (союзникам прежде всего) свою доблесть. Ни единого намека на дрожь, на слабость, на возможность пасть. Ни слез, ни мольбы. Неколебимость. Вот что нужно было Риму в те черные дни. Никто не мог надеяться, что смалодушничав и оказавшись в плену, он с легкостью выкупится и вернется домой. Отныне римляне не должны сдаваться в плен — их можно только захватить силой, оглушенных, тяжко израненных, полуживых.
Но тех солдат, кто спасся, кто вернулся, избежав плена, кто собрался в Канузии, чтобы сражаться, сослали, на мой взгляд, несправедливо — ведь всадники и трибуны не отправились вместе с легионерами отбывать позорную службу на Сицилию. Аристократам дозволили встать во главе новых легионов и воевать, не унижая и не требуя, чтобы они ночевали на земле, не разбив притом лагеря, их не держали за оградой, не подвергали поруганию, как простых пехотинцев Канн.
Полагаю, нам было слишком стыдно за то поражение, посему злость вымещали на всех подряд. Наверное, каждый из нас сознавал, что отныне ни одна победа Рима не затмит Канны. Уже никогда.
Обедали мы в день нашей встречи с Эмилией уже в темноте, и трапеза была весьма скромной — приготовленная Диодоклом каша с маслом (отличное масло прислала нам Буса) да хлеб с сыром. Гай Лелий и Аппий Клавдий, которых я пригласил на свой скромный обед, буквально пожирали глазами Эмилию. Я не удержался и несколько раз поцеловал мою голубку в губы весьма страстно. Наверное, Катон пришел бы в ярость от подобной развязности и падения нравов. Помнится, в прошлом году, отправляя обязанности цензора, он вычеркнул друга моего Манлия из списка сената лишь за то, что тот поцеловал свою жену в присутствии дочери. Говорят, этот рыжий крестьянин пишет записки, поучает, как вести хозяйство, и советует все ненужное распродавать — старых и больных рабов в том числе. Вот взял бы я и продал Диодокла, потому как тот стар, почти оглох и не так шустер, как в юные годы. Ах, нет, не могу я его продать, я дал старому плуту свободу. Изработавшийся раб, как любой старый человек, прирастает к дому, здесь у него свой закуток, конкубина, сморщенная, как зимнее яблоко, узелок с барахлом, а вилик не станет его гнать под дождь и в холод в поле, позволит посидеть под навесом за нетяжелой работой — шитьем из старых туник одеял или починкой упряжи, в нундины он сможет отправиться на базар, а в зимние дни заняться своими делами. По вечерам с другими рабами он будет обедать на кухне, чтобы потом подремать у очага и послушать в пол-уха домашние сплетни. А на сатурналии он сядет за стол со всей фамилией и будет пировать с остальными…