Собаке — собачья смерть

— Смерти боишься, брат? Ты не так давно исповедовался. Тому, кто в правде ходит, смерти бояться нечего.

— Я и не… боюсь, — прошелестел Антуан, прикрывая глаза.

— Будь мужчиной и монахом, брат. Умирают люди и младше нас, и лучше нас. Смерть за всяким приходит. Если она приходит за тобой в миссии — тебе же лучше.

— Да, конечно, — еще тише отозвался тот. Отворачиваясь.

— Да что с тобой такое?.. Почему ты молиться не можешь?..

Так спросил Аймер своего соция, умолкшего на середине псалма. День, должно быть, только расцветал над апрельскими горами, выдавая себя лишь цветом пещерной арки — судя по нему, соседняя подземная палата была освещена несколько больше, чем огоньком лампады, как вчера.

— Стыдно сказать… живот… схватило.

Аймер понимал соция более чем хорошо. После вчерашней обильной трапезы у Брюниссанды они успели разве что пару раз посетить отхожее место, а ночка выдалась настолько бурная, что простые плотские потребности отошли — когда готовишься к смерти, дух нередко подчиняет тело до крайней степени. Нередко — но не всегда. Подготовка к смерти наутро уступила место невнятной острочке, и тело пробудилось со всеми своими нуждами. Горло Аймера было сухим, внизу живота неприятно тянуло, из-за связанных рук ломило шею. Однако происходящее было не только унизительно, но и жутко нелепо — тоже мне, возжелал мученического венца, — не вышло из тебя святого Стефана, лежи теперь кулем и думай, где бы и как помочиться! Свойственная многим южанам смешливость Аймера брала верх над плотским неудобством, и он с удивлением почувствовал, как к гортани поднимается настоящий смех. Пару секунд он сдерживался — еще чего не хватало, посреди молитвы — но его хватило ненадолго, и он часто задышал, чтобы не расхохотаться в голос. Антуан повернул голову, тревожась, отчего задыхается его товарищ, но Аймер уже не мог бороться и захохотал, как на деревенской ярмарке. Смеяться было бы легче, будь у Аймера свободные руки, но он и так преуспел — согнувшись вдвое, как креветка или младенец в утробе, он вовсю мотал головой, не зная, как утереть выступившие слезы. Смех взял его сильно и сразу, как бывает только в отчаянном положении, когда не можешь заглянуть и на час вперед, поэтому целиком живешь этим мигом.

— Ты… что?.. Что нашел… смешного? — уже заражаясь бешеным весельем и тоже дыша неровно, вопросил Антуан. Смеху Аймера, когда того всерьез разбирало, помнится, не мог противостоять никто из его новициев. Подхватывали эстафету стремительно, так что смеялась вскоре вся рекреация, и очень он любил рассказывать в назидание историю о магистре Иордане и молодежи, хохотавшей на комплетории. Любой бенедектинец бы поседел, всерьез слагая трактаты о том, смеялся ли Христос! А наши-то отцы основатели…

— Мы… с тобой… хороши мученики, — с трудом выговаривая слова, объяснил Аймер. — Тоже… мне… Гильем Арнаут и П-петр Веронский… Попросить что ли тюремщиков наших… нас помочиться вывести, а то ведь… помрем… лопнем! Славная будет смерть!

Антуан уже стонал от смеха. — Хватит, Аймер… Хва… тит! А то я сейчас…

— Веселитесь, свиньи франкские? — безносый вкатился в их узилище едва ли не кубарем — и сразу приступил к делу, раздавая пинки. На этот раз у него и палка с собой была, та самая, на которую он опирался при ходьбе, и палка без дела не осталась. Смех прекратился так же внезапно, как и начался — пришлось прикусить губы, чтобы он не перешел в слезы. Аймер молча терпел удары, продолжавшиеся уже после того, как он замолк; на удачу, безносый безумец из двоих пленников явно больше ненавидел его, и палка чаще встречалась с его боками, чем с Антуановыми. Это хорошо — Аймер ведь проще переносит боль, он крепче, он, в конце концов, старше и в жизни, и в Ордене, он только разок не смог сдержать вскрика — показалось, что в груди что-то треснуло, наверняка ребро…

Последний раз ткнув концом палки куда-то в пах — «Эти игрушки тебе, монашишка, все равно не понадобятся» — безносый немного полюбовался на свою работу: часто дышашие, покрытые потом беспомощные люди у его ног.

— Орать запрещаю. Услышу, что орете — глаза повыколю, — сообщил он убедительно, наклонившись низко, так что Аймер видел хлебные крошки в его короткой бороде, чуял запах — идущий изо рта вкусный запах копченого, видно, от трапезы отвлекли своим хохотом… От запаха копчений еще сильнее хотелось пить. Аймер выдержал взгляд глаза в глаза — это было не так и трудно, главное — не переводить взгляда ниже.

— Врет насчет «выколю», — убежденно сказал Аймер, просто чтобы что-то сказать, когда мучитель их наконец вышел. — Ему, видно, ясные приказы даны. Заметил, что по лицу он никого из нас не ударил? Потому что по лицам сразу видно будет, дрался или нет… а под одежду к нам, он надеется, никто не полезет. Знать бы еще, зачем они все это затеяли!

Антуан поморщился, стараясь улечься так, чтобы не на больное место. Больных мест накопилось слишком много, не одно — так другое заденешь.

— Вот, пожалуй, последний человек, у которого я готов попроситься на двор.

— Да уж, идейка из сферы платонического идеального. Понимания не встретит.

— Тебе сильно досталось? Он ведь на тебя… сразу накинулся.

— Пустяки, — соврал Аймер, страстно мечтая об одном — лечь бы на спину, распрямиться. Проверить пальцами, что у него там с ребром. Пальцами!

— Завидуя святым… Думайте, кому и за что завидуете.

— Ты о чем?

— О Петре Мученике, — еще один подавленный вздох. Если мы отсюда выберемся, никогда больше не смогу выносить запаха мокрых листьев. Никогда. — Вот завидовал же мученику и чудотворцу, а не знал, что самое-то завидное в его истории… Умирал на лесной дороге, окунал палец в рану, кровью на дерне чертил — Credo in unum Deum.

— Я знаю его историю…

— Ничего ты не понимаешь, Антуан! Знаешь, а не понимаешь. Здесь не нравственное толкование, здесь… физиологическое. Пальцем чертил на дороге, понимаешь? Пальцем… свободные руки… Хоть Credo пиши, хоть нос почеши! Кстати, у меня идея, как помочь себе с помощью ближнего. Поделиться, так сказать, бременами. Лежи, как лежишь — я сейчас к тебе чутка подвинусь и нос почешу о твой хабит. Потерпишь? Из святого послушания…

Антуан через силу улыбнулся, подставляя плечо. Едкий пот битья и грязи и ему щипал кожу.

Еще единожды в этот день безносый заходил их проведать. Внутренние колокола в разуме Аймера, отбивавшие время и редко ошибавшиеся, видно, расплавились за ночь в бездарную жидкую медь — чувство времени подводило его. То ли сутки прошли? То ли всего ничего? Предположив, что сейчас время ноны, они тихо помолились — даже и не сговариваясь, поняли, что громко петь не стоит. Да и трудно это было без воды. Аймер пробовал сглатывать слюну, чтобы хоть как-то гортань промочить, но слюны было мало, горло сокращалось всухую. Даже по нужде расхотелось — мудрое тело, похоже, решило не растрачивать зря ни капли влаги, только болело в паху крепко, непонятно — то ли от непролившихся вод, то ли от удара.

— В крайнем случае сходим под себя, — пошутил он, помнится, перед тем, как кратко задремать. — Мы это делали, будучи младенцами, и так же были спеленаты… А теперь, смотри, брат, наша смерть близка, и мы перед ней опять как младенцы, двое в колыбельке, и так же ничего не можем — а значит, Господь нас примет, даже если мы пеленки намочим.

Антуан ответил намеком на кивок. А мог бы и похвалить проповедь, между прочим! Отличный пример аллегорического толкования. Прямо-таки в духе Антония Падуанского, хоть он и францисканец. Аймер не умел долго унывать — оказавшись на краю уныния, он попросту заснул, и в хрупком сне всячески планировал — то большую драку, то прямой путь на небеса, то… случайные путники проходят мимо, кричать, звать на помощь…

Безрадостная мысль, что они здесь одни во власти настоящего одержимого, перекрывала болью даже боль от ударов — но рыцарская Аймерова кровь и вагантская живучесть побеждали даже кротость будущего мученика: не позволяя себе отворачиваться от грядущей смерти наяву, во сне он невольно искал путей спасения. И потому проснулся совершенно обессиленным, с собственным тихим криком на губах — во сне это был громогласный крик «На помощь», адресованный прекрасным путникам, веселым и усталым, как паломники к святому Иакову, этой процессии, идущей не иначе как к часовне Марциала… Святой Марциал, мученик Божий! Может, ты о нас позаботишься?