Собаке — собачья смерть
Шрифт:
Он опять пытался отвернуться, словно проваливаясь сквозь влажные доски, сквозь пол — все кругом разъезжалось, и сильнее всего разъезжались Аймеровы мысли, закручиваясь в беспомощный хоровод. Только руками уже не мог себе помочь, и ее руки были свободны бродить по его телу, горстями забирая ту милостыню, что он волей своей отказывался дать:
— Люби меня… Люби меня, только скажи, что полюбишь меня, и я отпущу тебя. Освобожу твои руки. Освобожу тебя целиком.
Хабит на животе Аймера уже промок от пота; кровь ходила по телу толчками, вызывая жутко позорные, жутко приятные пульсы в самых неожиданных местах, причем невозможность шевельнуть руками в свою защиту только обостряла эту пугающую сладость, распиравшую изнутри. Однако разума его, уже почти плывущего, все-таки хватило для осознания несоответствий — такого огромного числа
— Бога ради… Кто ты?
Слова приходилось выдавливать, как сквозь кляп, будто рот снова был забит обрывком скапулира; кляпом были собственные губы, собственный — будто раздавшийся вдвое, огромный язык.
Женщина слегка отстранилась, чтобы говорить внятно; руки ее при этом не переставали ласкать Аймера, медленно, но верно приходившего в ужас. Руки ее расстегнули пуговицы на груди туники, под нарамником, скользили по шее, по спине, почти обжигая.
— Я — та, которая хочет тебя, Аймер… Которая так желает тебя. Которая давно тебя знает. И ты меня тоже знаешь… и ты тоже желаешь меня.
Какая там крестьянка, о Иисусе, слепой бы так не ошибся, впрочем, он был хуже чем слепой, он и сейчас до конца не мог разглядеть… Голова его невольно запрокинулась, рот сам собой приоткрылся. Тело жило своей, независимой от души жизнью, разум, смысл, — все это только мешало плыть, окончательно сдаться, позволить единственное длинное движение от стены — в ее сторону… А, черт, это же все сон, это даже не настоящий грех, это даже… Ведь так… же… просто…
— Я не лгу, — шептала женщина, приблизив знакомое — такое знакомое — благоухающее лицо к самому его лицу, мокрому и избитому. — Да, это все не настоящее, это только сон, ты можешь себя отпустить, себе позволить… Один раз в жизни позволить мне полюбить тебя, понарошку, только во сне, а обещание свое я сдержу наяву, я ведь вольна… Я могу освободить тебя по-настоящему, обещаю тебе, ведь я могу приказывать, эти люди сейчас служат мне, не кому иному, даже если они… об этом не знают. Ты только скажи одно слово. Открой мне свои губы, поцелуй меня и скажи только одно…
— Нннннет, — выдавил Аймер сквозь воздушный кляп; никогда еще ни одно слово — включая признание Гальярду в членовредительстве, включая самые тяжкие исповеди — не давалось ему с таким трудом. — Ннет… Уходи. Я тебя ннне… нне знаю.
Шепотом смеясь, женщина прижалась еще плотнее, почти обвиваясь вокруг него; платье ее — то, что сначала казалось темным тесным платьем — каким-то образом слилось с ней, смешалось с ее темной кожей, ничуть не стесняя движений. Сейчас я не выдержу, сейчас меня разорвет, отчаянно подумал Аймер — и додумался, прикусил губу и щеку изнутри так, что в голове слегка прояснело. Скорее, пока я еще могу, пока я помню — Дева, о, Дева, не дай ей — не дай ему — меня забрать, чистота святая, башня из слоновой кости, сила испытуемых!
— Ave, Maria, gratia plena…
Однако даже самая простая молитва на свете, которую невозможно забыть, невозможно не вспомнить, проворачивалась на языке с трудом, как забитое травой колесо, слова растекались, теряя смысл, ускользая.
— С-санкта… М-м-м-мария… Ора про… нет… Мария, Матер… Д-деи…
Господи, что там дальше? Господи, что же теперь… мне бы только… Нет…
— Нннет… Ныне… и в час… смерти… Я ннне твой. Ты мне… мне… Не жена. Я… не твой… Я Христов. Уходи.
Уже не пытаясь отстраниться, скорее оттолкнуть ее липкий жар, жар преисподней, Аймер проснулся со стоном, с больно вывернутой шеей, не слишком-то благоуханно выдыхая в лицо Антуану:
— Не… жена. Ухо… ди.
— Аймер… Брат Аймер…
Соций его, и сам желая отстраниться, скривился от боли, когда скатился с ложа и ударился беспомощным локтем о край доски.
— О Господи, — Аймер моргал, как совенок на свету, дико глядя на Антуана, будто никогда его не видел. В глазах еще стоял ужас и стыд. — О Господи, ничего себе. Вот так дела, Господи, не оставляй нас, бедных грешников…
— Утречка вам доброго, — на шум возни в пещерку заглянул Раймон — каким-то образом весьма свежий и бодрый, с оплетенной соломой бутылью в руке. У колен хозяина виднелась лохматая песья голова. — С утра решили побороться немножко, чтобы не скучалось? Дело доброе. Еще какие пожелания найдутся у господ? Может, помочиться? Или, скажем, ноги слегка размять? Только, чур, по очереди, как вчера.
Как сосуд разбитый, снова вспомнилось
Аймеру, который за все время их плена не чувствовал себя сквернее, чем сейчас.8. Битва за сокровище
Пять дней прошло странно, криво, как во сне, из которого просыпаешься в новый сон и никак не доберешься до яви.
Распорядок жизни стал строгим, почти монастырским. Трапеза раз в день. Вода — раза даже два-три, по требованию, хотя требовали, только когда совсем невыносимо подпирало гортань жаждой. Разминка — два раза в день, утром и перед самым сном, по очереди. Однажды Раймон пнул Аймера по ребрам — тот внезапно пожелал громко рассказать историю святого мученика Георгия, осознав, что сегодня не иначе как его память. Пнул вроде не сильно, но зато в больной бок, где и без того был перелом, так что Аймер не сдержал вскрика, и гневная речь Пастуха — «Заткнись уже, я от вашего поповского трепа за всю жизнь устал, тошнит» — перешла в неожиданное и неловкое «Ты это… извини». Раймон настолько смутился, что даже принес пленникам выпить вина — не развязывая Аймера, вставил ему в рот фляжку, но тот отказывался пить и сжимал зубы, пока Пастух не обещал, что вина достанется и Антуану. И обещание сдержал, так что Антуан успел сделать несколько длинных сладких глотков, пока бывший товарищ смотрел на него странно, темно и тревожно, а потом сказал, смахнув своей тряпицей с его подбородка красные капли:
— Что ж ты до такой жизни дошел, парень… Не продавал бы батьку, не было бы всей этой дряни. Не пришлось бы мне тебя как последнего вора сторожить.
Антуан вытаращил глаза — впервые за эти дни хоть кто-то заговорил с ним о происходящем! Еще согрет изнутри вином, он ухватился за разговор с бешеной надеждой незнамо на что:
— Батьку? Он мамку до смерти довел! Сестру эндурой уморил! Я еле сбежал от него тогда! Раймон, ты ж только их слушаешь! Ты бы меня послушал…
— Тебя, отец-батюшка, пускай девки по церквям слушают, — усмехнулся Раймон, явно не желая продолжать разговор. — Что ты мне нового скажешь? Что любой бы сказал, связанным валяясь. Что все подлецы, а ты молодец в белой одежке. Можешь это Черту заливать, ему-то интересно.
— Раймон, подожди! Что с нами будет? Зачем нас притащили сюда?! — Антуан тщетно выкрикивал вопросы в спину уходящему — об их дальнейшей участи, как и прежде, разговора не шло, а на смену Раймону тут же явился безносый, скалясь щербатой улыбкой и осведомляясь, не охота ли господам священникам еще покричать.
Так на четвертый день плена — предположительно в субботу, если где-нибудь день-другой не съелся беспамятством — провалилась первая попытка поговорить. Урок, что Раймон или его пес в качестве сторожей куда лучше безносого, братья выучили еще позавчера.
Да, кормильцем был всегда Раймон и только Раймон. Дежурили они по очереди с безносым; все время при пещере оставался пес — его гулкий лай пару раз бухал снаружи. Пару раз мелькнул, не задерживаясь надолго, Марсель Меньшой. Он о чем-то переговорил с остальными двоими во внешней пещерке, и братья тщетно прислушивались, чтобы понять, что за дела. От Черта была большая польза: с молчаливого позволения господина он приходил полизать раны обоим пленникам. Начав с Антуана, он с оглядкой на хозяина на третий день занялся разбитым лицом Аймера, и гордый проповедник вместо отвращения к собачьей слюне на не зажившей губе испытывал исключительно острую благодарность.
Ненадолго поднимаясь на ноги по вечерам, Аймер с ужасом осознавал, как быстро слабеет. Затекшие члены не удавалось как следует размять за время короткого променада к выгребной яме; руки слушались с трудом, едва справляясь с завязками кальсон; встать на ноги удавалось не с первого раза. Аймер старался за краткие часы свободы сделать как можно больше движений, пусть даже совсем мелких, незаметных — сжать и разжать кулаки, напрягать разные мышцы, чтобы разбудить их, разогреть от холодного покалывания — до нормальной работы; но это было как с питьем вина — когда тебе подносят флягу на короткий миг, как ни старайся, больше глотка не ухватишь. И при всем этом Аймер сам изумлялся, насколько же он спокоен. Наверно, я настоящий доминиканец, люблю процесс познания, даже когда познаю на собственной шкуре, тихонько сказал он Антуану, осознав, что изучает себя пристально — как пример для проповеди: вот что чувствует человек в плену, в ожидании смерти. Вроде терять совсем уже нечего, а должного страха-то и нет, устал бояться, что ли?