Собор Святой Марии

Как быстро распространяются новости, — заметил мавр.

Сойдя на берег, Арнау заявил, что в первую очередь хотел бы пойти в церковь Святой Марии и поблагодарить Святую Деву за свое освобождение. Он вспомнил, как мечтал об этом, когда в сутолоке, царившей на площади, смотрел на маленькую каменную фигурку, которая раскачивалась над головами людей. Проходя мимо угла улиц Старых и Новых Менял, они вынуждены были остановиться. Дверь и окна его меняльной лавки были раскрыты настежь. Перед домом стояла кучка зевак, которые отошли в сторону, как только увидели Арнау и Гилльема. Они не стали входить внутрь. Все трое узнали мебель и домашнее имущество, которое солдаты инквизиции грузили на телегу, стоявшую у дверей: длинный стол, с трудом поместившийся на телеге, и поэтому его привязали веревками, красная шелковая скатерть, ножницы для уничтожения фальшивых монет, счеты, сейфы…

Появление человека в черном, занятого описью имущества, отвлекло внимание Арнау. Монах-доминиканец бросил перо и молча уставился на него. Люди тоже примолкли, пока Арнау пытался узнать эти глаза. Он вспомнил пронизывающий взгляд монаха, сидевшего во время допросов рядом с епископом.

— Стервятники, — процедил Арнау сквозь зубы.

Это было его имущество, его прошлое, его радость и огорчения. У него и в мыслях не было, что когда-нибудь он увидит ограбление собственного дома. Арнау никогда не придавал особого значения вещам, окружавшим его, но теперь осознал, что рядом с ними прошла вся жизнь.

Мар почувствовала, как от волнения рука Арнау стала влажной.

Кто-то, стоящий за спиной монаха, шикнул на него; солдаты сразу же побросали вещи и достали из ножен шпаги. Еще трое солдат вышли из дома, тоже с оружием в руках.

— Они не допустят еще одного унижения от народа Барселоны, — тихо сказал Гилльем, уводя за собой Арнау и Мар.

Солдаты выстроились перед кучкой любопытных, и те мгновенно разбежались в разные стороны. Арнау позволил Гилльему увести себя, но еще долго оглядывался, не в силах оторвать взгляд от нагруженной телеги.

Все трое забыли о церкви Святой Марии, куда побежали некоторые солдаты, преследуя людей. Поспешно обогнув ее, они добрались до площади Борн, а оттуда в свой новый дом.

Новость о возвращении Арнау облетела весь город. Первыми явились миссаджи из консульства. Офицер не осмелился посмотреть Арнау в лицо. Обратившись к нему, он все же употребил его прежний титул «досточтимый», хотя должен был вручить письмо, в котором Совет Ста освобождал Арнау от этих обязанностей. Прочитав письмо, Арнау подал офицеру руку, и тот наконец поднял глаза.

— Для меня было честью работать с вами, — сказал он ему.

— Это для меня была честь, — ответил Арнау. — Они не любят бедных, — заметил он, обращаясь к Гилльему и Мар, когда офицер и солдаты покинули их дом.

— Вот об этом нам и нужно поговорить, — напомнил Гилльем.

Но Арнау покачал головой.

— Пока нет, — твердо произнес он.

В новом доме Арнау навещали многие люди. Некоторых, как, например, старшину общины бастайшей, Арнау принимал лично; другие, менее значительные особы, ограничивались тем, что передавали свои наилучшие пожелания через слуг, которые их встречали.

На второй день явился Жоан. Как только монах узнал о возвращении Арнау в Барселону, он не переставал думать о том, что могла рассказать Мар его брату. Когда неопределенность стала невыносимой, Жоан решил отбросить все сомнения и страхи и пойти к Арнау.

Арнау и Гилльем поднялись, когда Жоан вошел в столовую. Мар продолжала сидеть за столом.

«Ты сжег труп твоего отца!» — обвинение Николау Эймерика снова зазвучало в ушах Арнау, как только он увидел Жоана. Усилием воли он заставил себя не думать об этом.

В дверях столовой Жоан что-то пробормотал и, опустив голову, сделал несколько шагов навстречу Арнау.

Тот прищурился. Неужели его брат-монах пришел извиняться?

— Как ты мог это сделать? — вырвалось у него, когда Жоан подошел к нему.

Жоан перевел взгляд на Мар: разве он недостаточно страдал? Вероятно, эта женщина все рассказала Арнау.

Однако Мар, похоже, сама была удивлена столь холодному приему со стороны Арнау.

— Зачем ты пришел? — спросил его Арнау.

Жоан в отчаянии стал искать причину.

— Нужно заплатить трактирщику, — услышал он собственный голос.

Арнау махнул рукой и отвернулся. Гилльем позвал одного из слуг и, дав ему кошелек, приказал:

— Пойди с монахом и рассчитайся с трактирщиком.

Жоан искал поддержки у мавра, но тот даже не посмотрел на него и поспешил скрыться за дверью.

— Что между вами произошло? — спросила Мар, как только Жоан покинул столовую.

Арнау молчал. Должны ли они знать это? Как рассказать Мар и Гилльему, что он сжег труп своего отца и что брат донес на него инквизиции? Жоан был единственный, кто знал об этом.

— Забудем прошлое, — помедлив, ответил он, — по крайней мере то, что сможем забыть.

Мар немного помолчала, а потом кивнула, соглашаясь.

Жоан вышел из дому и последовал за рабом Гилльема. По пути в трактир молодому рабу приходилось то и дело останавливаться: монах внезапно замирал на месте и смотрел потерянным взглядом перед собой. Они шли по дороге, которую юноша хорошо знал. На улице Монткады, когда раб обернулся в очередной раз, он увидел, что монах стоял как вкопанный перед воротами бывшего особняка Арнау.

— Иди, заплати сам, — сказал Жоан, пытаясь освободиться от назойливого внимания юноши. — Я должен получить другой долг, — пробормотал он себе под нос.

Пэрэ, старый слуга, проводил его к Элионор. Переступив порог дома, Жоан почувствовал себя увереннее, и тон его голоса повышался по мере того, как он поднимался по каменной лестнице. Пэрэ, сопровождавший доминиканца, не скрывал своего удивления. Увидев Элионор, Жоан отпустил слугу и, прежде чем та успела что-нибудь сказать, громко заявил:

— Я знаю, что ты согрешила!

Баронесса, ничуть не смутившись, с надменностью посмотрела на него.

— Что за глупости ты говоришь, монах?

— Я знаю, что ты согрешила, — повторил Жоан.

Элионор рассмеялась монаху в лицо и повернулась к нему спиной.

Взгляд Жоана скользнул по ее платью из дорогого бархата. Мар страдала. Он страдал. Арнау… Арнау, должно быть, страдал как никто другой.

Элионор продолжала смеяться, не поворачиваясь к монаху.