Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1

этим ключом и вошёл …

— Номер комнаты?

– 515,515,515,515,515!

— И лег на какую кровать?

— На левую, на левую, на левую!

— Все! Вот это вызубри наизусть.

— Хорошо. Значит, я Ильченко. Я Ильченко…

— А вот и Кац… Ты слышал, о чем мы с ним говорили?

– Да.

— Скажешь, что ты Кац, если спросят.

— Ни за что! Плевал я.

— Ты хочешь все угробить?

— Не хочу я. Почему я должен прикидываться.

Я действительно Кац, и я не желаю…

— Ну действительно, действительно.

Скажешь, что ты Кац, эти вещи твои и все!

— Не хочу я.

— Ты все сорвешь!

— Ну и пусть. Я буду говорить правду.

— Идиот. Ты его заложишь. Меня — ладно. Его за

что. Ильченко в чем виноват?

— Слушай, ты хочешь меня заложить?

— Ой, отстаньте от меня! Не хочу участвовать в ва-

ших авантюрах.

— Вот собака. Все угробит. Посадит всех.

— Слушай, если ты не скажешь, что ты Кац, я за се-

бя не ручаюсь, хоть мы друзья, но в тюрьму из-за тебя

я садиться не хочу. Ясно?

— Все равно сядете. С вашими авантюрами. Жулики!

Жулики! Нина Ивановна — а — а! (Ему затыкают рот.)

— Тихо, сволочь, убью! Все! Ты сам скажешь, что он

Кац. Ничего. С кляпом во рту, но на свободе!

Я жду

Я жду… Каждый день на этом месте я жду. Время

в ожидании тянется медленно. Жизнь в ожидании про-

ходит быстро. И тем не менее я жду, жду, жду…

Я часто стоял в очередях. Я смотрел на лица, на ко-

торых отражалось только ожидание. Я видел тоскли-

вое, бессмысленное стояние. Я физически чувствовал,

как из моего тела уходят минуты и часы. Мне шестьде-

сят лет. Из них три года я провел в очередях. Я иногда

болел. Иногда жаловался. Меня иногда вызывали. Мне

назначали прием на двенадцать часов. Ни разу. Ни ра-

зу за мои шестьдесят лет меня не приняли ровно в две-

надцать. Кому-то нужно было мое время. Полчаса, час,

два моей жизни, и я отдавал.

Мне шестьдесят лет. Из них на ожидание в прием-

ных ушло два года. Два с половиной года я провел

в столовых в ожидании блюд. Два года — в ожидании

расчета. Год ждал в парикмахерской. Два года искал

такси. Три года валялся на чемоданах в вестибюле гос-

тиницы и смотрел собачьими глазами на администра-

тора. Всем нужно мое время. У меня его мало. Но если

нужно…

Мне шестьдесят лет. В ожидании я провел пятнад-

цать. Двадцать лет я спал. Осталось двадцать пять. Из

них семнадцать — на счастливое детство. И только во-

семь я занимался своим делом.

Мало. Я бы мог сделать больше. Зато я научился

ждать.

Ждать упорно и терпеливо.

Ждать, не теряя надежды.

Ждать, сидя на стуле и покачиваясь.

Ждать, стоя и переминаясь.

Ждать, прислонясь к стене.

Ждать в кресле, пока оно поговорит по телефону.

Ждать и ни о чем не думать.

И только сейчас, когда мне шестьдесят, я думаю: не

слишком ли долго я ждал? Но прочь эти мысли, подо-

ждем автобуса.

Она

Она крадется и подкрадывается со всех сторон. Она

так может подкрадываться не сразу, а постепенно. Ок-

ружить и ждать. И мы чувствуем, что окружены.

Мы пьем, едим и поем в ее окружении. Играем под ее

надзором. Свое присутствие она выдает ойканьем кого-

нибудь из нас. Это на слух. Для глаз — седым волоском.

Вопросительностью старости перед восклицательной

молодостью. Ну, что вы? Разве незаметно? Она заметна

здесь… А седой волос? А молодая душа, обнаруженная

вдруг в старом теле? А дети наши? Она в наших детях.

Она постоянна. Мы вертимся. Мы лежим, спим, встаем,

работаем… Мы ищем удовольствия. Она с нами. Улыба-

ется и желает успеха. Она, если захочет, может это удо-

вольствие обострить до наслаждения, до экстаза.

— Такое бывает только раз, — хрипим мы… Это она.

Когда мы говорим «никогда» и «всегда» — она

в этих трех буквах «гда»…

ГДА! — И она проступит в близком лице, которому

всего…

ГДА! — И она обостряет твои черты внезапно ночью.

ГДА! — Пощипывает твою косточку. Твою желёз-

ку щекочет. Требует острить быстро, здорово, как НИ-

КОГДА.

ГДА! — Юмор, освещенный ею, навсеГДА.

ГДА! — Она не любит печали. Печаль, рожденная

ею, банальна, и она ее быстро прогоняет. Смех ее вечен,

морщины боли она покрывает и разглаживает своей

рукой… Великая. С ней пишется навсеГДА.

ГДА! — Стоит в отдалении и улыбается, а потом

подходит ближе… А потом идет рядом… А потом поло-

жит руку на плечо, подымет высоко, до себя — и даст

взглянуть…

И ты бросишь стол, дела, людей…

— Иду к тебе…

И улыбнешься неугасимо!

Белый свет

До чего мне хорошо в Ульянке. Стремлюсь куда-то

и все время остаюсь. Одиноко. И прозрачно. Какая-то

тишина. Какой-то чистый, ясный белый свет.

Хорошо на белом свете. На юге синий, голубой, чер-

но-бархатный… Совершенно беззвучно проезжают

троллейбусы. Безмолвные, неподвижные дома. Здесь

они действительно неподвижные.

Солнце не греет и не светит, а освещает. Четко-чет-

ко. +5°С… Апрель. И не сумерки, а ясный, светлый ве-

чер. Ни одного телефонного звонка. Обманами, сканда-

лами, холодностью добился своего — сообщения пере-

стали поступать.