Собрание произведений. Т. III. Переводы и комментарии

Но если у человека нет предусмотрительности, он станет как Павлин, которому вырвали хвост. Хвост Павлина и есть предусмотрительность. Хотя он сзади, но указывает в будущее, а то, что на нем глаза, говорит о предвидении. Собственно, я утверждаю, что этот хвост смотрит вперед, а самое слово «предусмотрительность» означает именно «предвидение».

Что хвост указывает на предусмотрительность, видно по одному из качеств Льва. Ибо Лев имеет такое свойство: при невозможности обороняться от преследования в бегстве следы его заметает кисть хвоста, и никто не ведает, куда он ушел. Так же поступает мудрый человек, наделенный предусмотрительностью. Когда ему нужно сделать нечто, заслуживающее порицания, стань оно известным, он все исполнит так, чтобы оно не стало известным никогда, и его предусмотрительность скроет следы его лап, то есть добрую или дурную славу его деяний. Поэтому хвост означает предусмотрительность, в особенности павлиний хвост из-за имеющихся на нем глаз. И я говорю: бесхвостый Павлин скверен, и столь же отвратителен непредусмотрительный человек.

Тем не менее, хоть я бы и имел столько глаз, сколько у Павлина на хвосте, все равно сила голоса могла бы погрузить меня в сон. Ибо я слышал историю о даме, во владении которой имелась великолепная Корова. Дама очень любила Корову и ни за что на свете не хотела с нею расстаться, а потому отдала под присмотр пастуху по имени Аргус. У Аргуса было сто глаз, а спали в одно и то же время только два глаза. Так что отдыхала по очереди всего лишь пара глаз, остальные стерегли бодрствуя. Но при всем при том Корова исчезла. Ибо тот, кто захотел ее получить, послал одного из своих сыновей, обладавшего чудесным умением выдувать мелодию из длинного пустого тростника, который у него был. Сына звали Меркурий. И начал Меркурий толковать с Аргусом о том о сем и все время играл на тростнике, обходя по кругу, музицируя и разговаривая, так что Аргус заснул сперва парой глаз, потом еще парой, пока не закрылись так пара за парой все его сто глаз. Тогда Меркурий отрубил Аргусу голову, а Корову увел к отцу.

Итак, я говорю: подобно Аргусу, усыпленному силой голоса, хоть имел он столько глаз, сколько на хвосте у Павлина, что означает предвидение, не удивительно, если и я со всей моей предусмотрительностью был усыплен той же силой голоса. Иначе сказать, я умер. Ведь смерть всегда ищет людей, уснувших от любви, как говорилось ранее о человеке, который уснул из-за Сирен, или о Единороге, спящем из-за девицы, а тут еще и Аргус.

Вот я мертв. Это так. Но есть ли средство исцеления? Не знаю. И какое средство может тут быть? Истина же в том, что лекарство может найтись, но мне не более известно о нем, чем о средстве, которое употребляют Ласточки. Доказано, что если взять ласточкиных птенцов и ослепить, а потом вернуть в гнездо, они не останутся слепы, когда вырастут. Потому полагают, что Ласточка их лечит, но неясно, каким лекарством. И то же самое происходит с Горностаем, если убьют его детенышей и возвратят совершенно безжизненными. Горностаю от природы знакомо лекарство, которым он может оживить их. Все это известно совершенно точно, нельзя лишь проведать, что там за лекарство.

Скажу о себе, о моя милая, желанная прелесть. Я верю, что есть у Вас средство, которое меня воскресило бы, но не знаю, что это за такое средство, а ведомо мне разве лишь то, что можно узнать, сравнивая природу одного зверя со свойствами другого. Ведь все хорошо знают, что Лев оживляет своего детеныша, и знают даже, каким образом. Львенок рождается мертвым, но на третий день отец рычит над ним и таким способом оживляет. И мне кажется, что если бы Вы желали вновь призвать меня любить Вас, это определенно могло бы стать средством воскрешения от той смерти-любви, которая меня убила.

Точно так же обстоит дело с Пеликаном. Отменно известно, что Пеликан оживляет своих птенцов, и каким способом – тоже известно отменно. Пеликан ведь птица, нежно своих цыплят любящая. Он так их любит, что весьма охотно с ними играет. Они же, видя играющего отца, проникаются самоуверенностью, тоже решают поиграть, начинают летать, мелькая перед самыми глазами его, и бьют по ним крыльями. А тот со своим надменным обычаем не выносит, чтобы ему вредили, свирепеет и их убивает. Убив же, кается. Потом Пеликан подымает крыло, разрывает бок клювом и брызжет на убитых детей льющейся из бока кровью, так возвращая их к жизни.

О моя милая, желанная прелесть, при встрече с Вами новизна знакомства обратила меня словно бы в Вашего цыпленка. Столь милы были Вы, что я поверил, будто можно говорить с Вами о самом для меня радостном. И Вы убили меня тем видом казни, который свойствен любви. Но если бы Вы желали открыть мне свой сладостный бок, оросить меня благорасположением и подарить мне милое, желанное, чистое сердце, лежащее у Вас в этом боку, Вы бы меня воскресили. Высшее средство в помощь мне это Ваше сердце.

Но если все это произошло не по иной причине, чем, как я иной раз слышал, Вы говорили, будто мое обращение к Вам с мольбою привело Вас в докуку, а не будь оно так, Вы бы охотно разделяли мое общество, Вам следует отдать мне сердце и избавиться от докуки, как то делает Бобёр. У зверя Бобра имеется член, содержащий целительное лекарство, и ради этого члена на него охотятся. Бобёр бежит, сколько может, но когда видит, что от преследования не уйти, начинает опасаться за свою жизнь. Однако у Бобра развит природный разум, ему хорошо известно, что преследуют его исключительно из-за этого члена, поэтому он берет его зубами, отгрызает и бросает посреди тропы. А когда член найден, Бобру дают уйти, ведь охотятся на него по одной лишь причине.

А потому, о моя милая желанная прелесть, если мои мольбы так Вам докучают, как Вы сами о том говорите, Вы можете от этого чувства избавиться, отдав мне свое сердце, ибо я преследую Вас только из-за него. Зачем мне охотиться на Вас из-за чего-то другого, а не того, что спасло бы меня от смерти в любви? Далее, это высшее лекарство, чтоб мне помочь, о чем говорилось ранее. Но оно заперто на замок – и такой крепкий, что мне его не открыть и средства не достичь, ключа-то у меня нет, а Вы, хозяйка ключа, отказываетесь отпереть. Так что я не знаю, каким способом раскрыть этот бок, вот разве если б была у меня «разрыв-трава», которой Дятел выбивает из гнезда своего затычку. Ибо такова природа Дятла, что, найдя дупло с малым отверстием, он строит в дупле гнездо. Чтобы поглядеть на дятловы чудеса, искусные люди затыкают входную дыру пробкой, которую они с силой туда вгоняют. Когда Дятел возвращается, он находит свое гнездо заткнутым таким способом, что его сил не хватит, чтобы справиться с возникшей сложностью, и противопоставляет грубой мощи ловкость и умение. Ибо он от природы знает траву с расслабляющими свойствами, ту самую разрыв-траву. Он ищет ее, пока не найдет, приносит в клюве назад и трогает ею затычку. Затычка немедленно выскакивает. Поэтому, о моя прелесть, я говорю: будь у меня немного этой травы, я попробовал бы, смогу ли я разорвать Ваш сладостный бок и овладеть Вашим сердцем. Но я не знаю, что это за «трава», если только это не рассудок. Нет, это не рассудок. Какой там рассудок! Рассудок не это. Ведь существуют лишь два способа рассудочного выражения: первый – словами, второй – вещами. И тут не рассудок слов. Хоть рассудок имеет силу доказывать с его помощью юной девушке, что она должна любить, нельзя убедить ее при всем том, что она уже любит. Напротив, как хорошо ей ни доказывай, все равно она может сказать, если захочет, что ей до того и дела нет. А также это не рассудок вещей. Ибо, если рассудком обратиться к справедливости, сразу будет видно, сколь ничтожна цена моя в сравнении с Вами и что предопределено мне все потерять. Скорее милость нужна мне, а не рассудок. Но, с другой стороны, трава эта – не милость и не жалость. Ведь я молил Вас и вопил о милости столько раз, что если это должно было мне помочь, Ваш бок уже давно был бы открыт настежь. Ах, так мне и не узнать, что это за растение. И бок мне не распахнется. Однако нет же иного средства вернуть меня к жизни, кроме как обнажить Ваш бок и дать мне овладеть Вашим сердцем. Поэтому, очевидно, я необратимо мертв, это так, и я должен забыть о собственном оживлении, и это тоже так.

Но, право, можно найти утешение даже при полном крушении. А это как так? – Когда есть надежда на мщение. А как можно за меня отомстить? Не знаю. Разве что «она» полюбит того, кто не будет печься о ней. Перестань! Кто будет настолько безумен, чтоб не печься о ней? Никто. Одно лишь лицо, имеющее природу Ласточки. Ведь Ласточка и ест, и пьет, и кормит птенцов или чем-то другим занимается, но все это только в полете. И она не боится хищных птиц – никакая ее не схватит. И это есть такой род людей, который все делает налету. Они даже любят походя. Пока они видят свою любовь, та для них что-то значит, но в других случаях не значит ничего. И никакой крылатый хищник их не поймает, ибо не существует девицы или дамы, любовью их удерживающей. Они одинаковы и равны со всеми женщинами, как Еж, который может свернуться в иглах, и тогда никто не способен, не уколовшись, нигде его тронуть. А когда он свернется среди яблок, те облепляют его со всех сторон, ибо повсюду у него иглы. И я говорю: эти люди вроде Ежа, ибо могут взять отовсюду, а их ниоткуда не взять. Поэтому я и сужу, что лицо с подобными свойствами могло бы за меня отомстить, однако месть послужит безумию, но не принесет облегчения. Ведь я предпочел бы, чтоб она скончалась и сам я умер, лишь бы, отказав мне, не любить ей другого.

Так чего я желал бы? Чтоб не любила она ни меня, ни другого – никого. А как тогда я могу быть отмщен? Сам не знаю, разве если покается она за причиненную боль. Ибо покаяние есть изысканный род мести, ведь хорошо отмщен тот, чей враг кается. И я хочу, чтобы покаялась она по образу Кокодрила. Этот Кокодрил – водяной змей, простонародьем именуемый Кокатрикс. Напав на человека, он его пожирает – такова его природа, – а сожрав, проливает слезы и всю жизнь оплакивает. Я хочу, чтобы все так и произошло из-за меня с Вами, милая желанная прелесть, ибо я тот человек, на которого Вы напали, истину говорю, именно напали. Ведь, как обладают без усилия тем, что найдут и на что нападут, я принадлежу Вам в том же смысле, то есть безо всякого усилия. А поскольку Вы на меня напали и сожрали и погубили меня оружием любви, я хочу добиться от Вас покаяния, если это возможно, и исторгнуть слезы из Вашего сердца. Таким способом я буду отомщен по моему желанию, ибо любой ценой я не хотел бы иной мести.

Ведь для дамы как будто легко, каясь в утрате преданного друга, отдаться другому с меньшей трудностью, буде он о том умоляет, как выходит у Кокодрила еще с одной змеей, называемой Гидра. У Гидры несколько голов, а естество ее таково, что когда кто-то одну из голов отсечет, вырастают две новые. Эта змея ненавидит Кокодрила природной злобой, и, узнав о съедении им человека, о последующем раскаянии и о нежелании есть другого, она в сердце своем полагает, что Кокодрила теперь легко одолеть, ибо о составе еды своей он уже не заботится. И вот Гидра обволакивается грязью, словно труп, а когда Кокодрил ее находит, он пожирает Гидру и глотает ее целиком. Гидра же, обнаружив себя у него в брюхе, разрывает кокодриловы внутренности и появляется, вновь в победе ликуя.

По каковой причине я говорю, что из-за отмщения с покаянием опасался бы новой мести. Ведь многоглавая Гидра указывает на мужа, который, вступая в знакомство, всякий раз влюбляется… Остановись! Какой умелой властью и великой душой должны обладать эти люди, если могут раздробить ее на многие части! Ни одна дама не может владеть ими целиком, но если у каждой была хотя бы частица подобной души, она должна быть совершенно счастлива. Тем не менее я думаю, что никто из женщин не обладает подобным мужем даже в малой мере, но он сам служит им всем всей душою – точно как игрок в городки, если он будет всем предлагать палку, но никому не оставит. Желай он быть порядочным, ему следовало хотя бы класть ее в определенном месте. Но, полагая всех до конца одурачить, он уносит палку с собой. Так вот, эти кавалеры обслуживают девиц и дам с помощью своих душ. Но если бы они даже оставляли в каждом месте по частице души, я не думаю, что из этого получилось бы что-то хорошее, как судят о том, кто на все руки мастер, да ни одной толком не двигает. А сейчас я его оставлю и вернусь к нашему предмету. Пусть с теми лицами, которые сами дробят свои души на части, обращаются так, чтобы эти души во чревах их раз навсегда распались.