Собрание прозы в четырех томах

Уже из Москвы я послал ему «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи. Он написал в ответ: «Прочту хотя бы из любви к фильму о злоупотреблениях американской психиатрии в борьбе с инакомыслием».

Вот так он воспринимал все американское: только через родные картины, через вечные наши сюжеты.

В прихожей его квартиры — по совместительству Сережином кабинете, мастерской Лены, установившей здесь свою наборную машину, помещении для мистера Николаса Доули и, временно, моей спальни — висела фотография какого-то детройтского мотеля. Дом как на рекламном проспекте, аккуратная кирпичная ограда. А на этой ограде кто-то из потенциальных героев Довлатова аршинными буквами начертал наше универсальное краткое словцо. Думаю, не для того, чтобы выразить презрение к буржуазной роскоши, малодоступной российским американцам. Просто с целью напомнить, что, сделавшись американцами, мы те же, российские. С исконной нашей — как бы это помягче выразиться? — удалью наплевательства на все и вся, себя не исключая.

Мне кажется, я понимаю, почему эта фотография так нравилась Довлатову: она напоминала, что можно сменить климат, географию, культуру, при особенных, титанических усилиях — даже язык, но не собственную природу.

А об этом и написаны его книги.

Мой последний вечер в Нью-Йорке мы провели с Леной в нервотрепке и нехороших предчувствиях. Сережа ушел на встречу со своим немецким издателем, позвонил из ресторана, что контракт подписан, — и исчез. Встреча эта была ему в тягость необходимостью надевать галстук и говорить по-английски: он терпеть не мог ни то ни другое. Злиться он начал уже накануне, делался все раздражительнее, что-то недовольное бурчал в ответ на мои поздравления с успехом. Становилось ясно: ему потребуется разрядка. Все понимали — какая.

Он вернулся утром, с похмелья — виноватый и необыкновенно ласковый ко всем. Яшка, его такса, до рассвета скулившая у меня в изголовье, зашелся счастливым лаем. В комнате как-то сразу просветлело, тревога улеглась. По наивности я решил, что обошлось малой кровью.

Из карманов, из сумок Сережа вытаскивал всякие сверточки, перепаковывал, заклеивал — предназначались они моим детям и домочадцам. Уговаривал сложить все это в знаменитый чемодан, о котором написан цикл его рассказов. Порывался забежать еще куда-то за чаем, за авторучкой…

От этой абсолютно естественной щедрости я просто ошалел и все просил его успокоиться, выпить кофе, выкурить со мной сигарету — «за все хорошее», как говаривают его герои.

Потом был аэропорт, навьюченные соотечественники и вопли из-за неподъемных кофров, которые не брали в багаж. Мы выпили по одной, обнялись. Пройдя за турникет, я обернулся. Сережа, обхватив Лену могучей рукой, улыбался и смотрел мне вслед печальными добрыми глазами из-под набухших от бессонницы век.

Я получил от него несколько писем — нежных и остроумных. Существовала довольно туманная возможность, что осенью я опять попаду в Нью-Йорк и мы встретимся. Ехать к нам он не хотел. Боялся срыва, который станет катастрофическим.

Дождливым и холодным августовским вечером я снова приземлился в Шереметьеве, только первом, для внутрисоюзных рейсов. Мы возвращались из Таллина, где Сережу многие помнят. Он там работал в республиканской газете и описал эти годы в замечательной книжке «Компромисс».

Было неуютно, промозгло. В суматохе с чемоданами я еле заметил, как жену отозвали в сторону, что-то ей шепча. Она подошла ко мне растерянная, потрясенная: «По „Свободе“ передали, что сегодня умер Сережа…»

Не хочу подводить никаких итогов. Не хочу и не могу. Пускай займутся другие: оценят вклад, определят место в поколении шестидесятников, в литературе эмиграции, в русской прозе конца века. Мне сделать это едва ли возможно. Слишком чувствую потерю.

Еще полтора месяца, и ему исполнилось бы сорок девять лет.

Только сорок девять.

Елена Скульская. Перекрестная рифма

Елена Григорьевна Скульская (род. в 1950 г.) — поэт, журналист, окончила историко-филологический факультет Тартуского университета, автор многих книг стихов. Живет в Таллине.

Письма Сергея Довлатова

— В этих письмах нет ничего личного, кроме стиля, — так, мне кажется, сказал бы о них Сергей Довлатов, разрешая публикацию.

И вот спустя одиннадцать лет [199] мне передают коробочку темного цвета шиповника, на боку которой нацарапано «Лиле Скульской»: флакончик духов с запахом розового гербария, прибывший с оказией или какой-нибудь посылкой; о таких посылках рассказывал мне Довлатов в середине семидесятых: как в Ленинграде, на конспиративной кухне пошире собирались тайно избранные опалой, держались отрешенно и страстно, читали стихи, грозили кулаком милицейским окнам, хотели голодать и гибнуть (да так оно и было), а потом вносили ту самую американскую посылку — бедствующим друзьям — с дорогим барахлом (я представляла себе деревянный ящик из детства, вечно не хватало терпения полностью отодрать крышку, она вырывалась, гвоздями прикусывала пальцы, протиснутые за киевскими яблоками), и медленно, как во сне, все кидались к ней, запускали руки… начинался целый пир персонажей; он не написал о нем позже, не написал, думаю, от той последней жалости, которую всегда помнил и которой всегда успевал пощадить. Итак, темная коробочка, золотая рыбка из стаи — рябью поперек течения — без записки, письма, через одиннадцать лет молчания вдруг оказалась в руке. Я писала тогда книгу об отце, вспоминала в ней Довлатова и поясняла его словом «писатель», потому что еще ни одной публикации его не было в нашей стране.

199

В 1989 г.

«В 1975 году, незаметно, будто отлучились врачи с праздника к больному, перегрызли в редакции „Советской Эстонии“ горло писателю Сергею Довлатову…»

После ТОЙ редколлегии [200] Сергей шел по огромному, ему под стать, редакционному коридору, отстранял нас руками, как в фильмах знаменитость отстраняет в аэропорту, что ли, назойливых репортеров, и шептал каждому: «Отойдите, это может быть теперь небезопасно», притом он продолжал смотреть прямо, в некий объектив, пуская слова осторожно вбок, чтобы не повредить строгости снимка. Дальше, выходя уже из Дома печати, подошел к Михаилу Бушу (он есть в одном из рассказов Довлатова, его никак не принимали на работу в нашу газету): «Миша, я надеюсь, мое изгнание хоть вам принесет пользу. Освободилось место… Вас должны взять…» Сказал без иронии и даже горечи, что почти непредставимо, если не признать за ним доброжелательность как безумную норму.

200

Редактор газеты «Советская Эстония» получил из ЦК (а те — из КГБ) указание резко осудить на редколлегии рукопись романа «Зона» Сергея Довлатова. Указание исполнили в точности. С. Довлатов потерял работу. Вскоре в издательство «Ээсти раамат» поступил приказ уничтожить набор первой книги С. Довлатова… Оставаться в Таллине было бессмысленно. Подробно об этом — в «Невидимой книге» Сергея Довлатова.

Через несколько дней после того, как Сергей уехал из Таллина в Ленинград, пришла открытка:

«Здравствуйте, Лиля!

Пятый день я в Ленинграде. Занимаюсь ремонтом. Местные „пикейные жилеты“ вникли в ситуацию и утверждают, что за книжку обидно, прочее — ерунда. Работой пока не интересовался. У Джойса один рассказ начинается так: „Он вернулся назад той же дорогой, которой ушел…“ С другой стороны, Томас Вулф назвал один из своих романов „Домой возврата нет“. Короче — неопределенность».

И тут же приписка моему отцу:

«Дорогой Григорий Михайлович! Хочу попрощаться с Вами. Спасибо за доброе отношение. Простите за возможные хлопоты. Желаю Вам здоровья, мужества и вдохновения. Ваш С. Довлатов».

И еще через несколько дней:

«Милая Лиля! Я направил в Таллин десяток писем. Отреагировали только Вы. Я не сержусь, я беспокоюсь, что письма могли не дойти.

Понемногу начал сочинять, ходить по редакциям. Люди здесь смелее, циничнее. У каждого неприятностей втрое больше, чем у меня.

Поэтов развелось ундициллион (см. энцикл.). Самый талантливый <…> и тот никуда не годится.

Все свои решительные действия я отложил до той поры, когда будет готова злополучная экспертиза [201] . Знатоки утверждают, что резко отрицательной она не может быть, а если окажется таковой, ее надо доказательно опровергать в Лен-де и Москве. А нет, то и подальше.

Мне показали новые стихи И<осифа> Б<родского>. Запомнились такие строчки:

201

Экспертиза КГБ, которая должна была определить степень «антисоветскости» романа Сергея Довлатова «Зона».