Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге

Этот дятел имел обыкновение приступать к своей трещащей и скрипучей деятельности всегда в то время, когда все порядочные птицы собирались укладываться спать. Это особенно выводило из себя семейство дроздов, имевших свою летнюю резиденцию недалеко от дупла дятла.

— Ну вот, не угодно ли, опять затрещал! — с негодованием пищала дроздиха, — И почему он не оттрещится днем, если уж никак не может обойтись без этого?

Я немного понимаю птичий язык, и думаю, что довольно близко к подлиннику передаю смысл птичьих речей.

Немного спустя просыпались уже мирно заснувшие было дрозденята и поднимали испуганный писк. Дроздиха еще более волновалась и кричала своему супругу:

— Да что же ты не остановишь этого старого безобразника! Неужели ты думаешь, что наши бедные малюточки могут заснуть при таком шуме? Ведь это все равно как если бы мы жили в лесопилке!

Дрозд выставлял свою голову через край гнезда и просящим тоном обращался к дятлу:

— Эй, сосед! Не будешь ли ты настолько любезен, не замолчишь ли хоть на полчасика. А то моя жена жалуется, что никак не может укачать ребятишек.

— А ты бы лучше заставил свою жену попридержать ее крикливый клюв! — запальчиво отзывался старый дятел, по-видимому, не привыкший, чтобы его стесняли. — Сама же своим криком перебудит всех ребят, а потом сваливает на меня.

И он снова возобновлял свою трескотню. Тут вмешивалась в дело другая дроздиха.

— Его надо бы хорошенько проучить! — пищала она. — Будь я мужчиной, непременно так бы и сделала. В самом деле, что за несносный сосед завелся! Всю ночь никому покоя не дает. Право, будь я мужчиной, живо усмирила бы его и прогнала бы отсюда.

Судя по ее пренебрежительному тону, можно было догадаться, что у нее перед тем было «объяснение» с супругом, кончившееся не по ее желанию.

— Вот и я то же самое говорю своему мужу, — продолжала первая дроздиха. — Но он и слышать ничего не хочет. Где ж ему побеспокоиться, когда дело идет о покое только его жены и детей, а не о его собственном! Сам он засыпает, как камень, под какой угодно шум.

— Ах, они все такие эгоисты! — чирикает вторая дроздиха. — Поверьте, и мой муж нисколько не лучше. Лишь бы его не тревожили, а там пропадай хоть весь мир.

Я напряженно прислушивался, что скажет на эти дамские колкости сам дрозд, но ничего не услыхал, кроме несшегося из его гнезда искусственного птичьего храпения.

А между тем упрямый дятел трещал себе да трещал, несмотря на то, что теперь со всех сторон уж поднялись пискливые голоса негодующих дроздих и других дам пернатого царства. Всякий на месте этого бессовестного забияки обязательно устыдился бы и замолчал.

— Пусть меня съест кошка, если этот противный старикашка не воображает, что он тоже поет! — прорезает общий гам резкий голос воробья.

— Наверное, так! — подхватывает другой птичий голос. — Засунул себе что-нибудь в горло — вот и хрипит, воображая, что это очень приятно слушать.

Раздраженный сыпавшимися на его голову осуждениями, упреками и насмешками, дятел еще пуще начал «скандалить» и, назло всему соседству, перешел на такие тоны, которые напоминали звуки, издаваемые ржавою косою, когда ее «подправляют» стальным напилком.

Наконец в дело вмешался величественный старый ворон и грозно каркнул:

— Эй, ты, старый дурак! Если ты немедленно же не замолчишь, то я прилечу и насквозь проклюю твою дурацкую башку!

Это подействовало; с четверть часа царило полное безмолвие, но затем старая история началась сызнова и продолжалась вплоть до самого рассвета.

V

Браун и Мак-Шонесси явились к нам в субботу после полудня, в самый ливень, а Джефсон прислал по почте извещение, что может быть только поздно вечером. Поэтому, как только прибывшие пообсушились, Браун предложил заняться пока только втроем набросками темы для повести.

— Пусть, — говорил он, — каждый из нас сделает набросок. Потом мы их сличим и выберем лучший.

Мы так и сделали. Я теперь уж не помню, какого сорта были эти наброски, потому что их нет уже; помню лишь то, что когда дело дошло до выбора «лучшего», то каждый автор настаивал, чтобы лучшим был признан именно его набросок.

Едкая же критика, которой данный набросок подвергался со стороны двух остальных сотрудников, сделала то, что каждый из нас, с багровым лицом и пылающими, как уголья, глазами, молча рвал свое писанье в клочья. После этого мы несколько времени сидели, отвернувшись друг от друга, в красноречивом безмолвии попыхивая сигарами.

Когда я был еще очень молод, у меня было страстное стремление слышать мнение других о моих литературных трудах; теперь же я всячески избегаю этого. Если бы в те дни кто-нибудь сказал мне, что в какой-нибудь газетенке видел полстрочки отзыва обо мне, я обежал бы весь Лондон в поисках этой полстрочки; ныне же я, лишь только увижу целый столбец, озаглавленный моим именем, торопливо складываю газету и убираю ее куда-нибудь подальше, парализуя свое естественное любопытство прочесть этот столбец тем рассуждением, что не стоит, так как это может на несколько дней только вывести меня из моего душевного равновесия.

Во дни моей зеленой юности у меня был друг. Хотя у меня и после было немало друзей, но ни один из них не был для меня тем, чем был тот.

Это было потому, конечно, что мы тогда обитали в мире, который нам казался гораздо просторнее настоящего, вмещая для нас больше радостей и горестей. В этом мире мы с ним сильнее любили, сильнее и ненавидели, чем потом, когда мир стал для нас теснее и мельче.

Мой друг также пламенел желанием быть критикуемым, и мы взялись обязывать друг друга в этом отношении. Мы еще не сознавали в то время, что, добиваясь обоюдной критики, в сущности, ищем одобрения.

Мы воображали себя настолько сильными, что будем в состоянии вынести самую горькую правду. В начале битвы многие считают себя достаточно сильными, чтобы выдержать все грядущие удары.

Согласно взаимному уговору, мы усердно выискивали и указывали друг другу свои недостатки и ошибки, и это так заняло нас, что нам уж не оставалось времени сказать хоть слово в похвалу друг друга. Положим, мы и по принципу не стали бы хвалить друг друга, хотя в душе были очень высокого мнения друг о друге.