Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 10

Так рождалась эта поэзия, оплодотворившая собой всю первую половину XIX века. Она назвала себя романтизмом. Но, как часто случается в истории литературы, названии было меньше и уже тех сил, которые были заложены в романтизме н росли в нем неодолимо в каждой стране по-своему. Главной из этих сил была стихийная тяга к народности, к демократии. Развитие самого Гюго показало это с большим блеском и самобытностью, гораздо сильнее, чем у других романтиков.

В середине 30-х годов XIX века, не достигнув еще н сорока лет, не создав н половины своих шедевров, Гюго постарался уточнить свою позицию в тогдашнем литературном п поэтическом движении. Он это делал без излишней скромности: он знал себе цену! В большом стихотворении “Ответ на обвинительный акт”, датированном 1834 годом (книга “Созерцания”), Гюго говорит о себе без обиняков, как если бы он действительно выступал перед трибуналом. Он отвечает своим оппонентам с полным самообладанием. На первый взгляд он как бы соглашается с ними:

Я с формою вместе растряс содержанье, - 

Чудовищно дело мое, парижане!

Так начинается его самозащита. Она требует развернутого экскурса в историю поэзии, в языковедение. Без натяжки со стороны автора в отвлеченные размышления вторгается самая что ни на есть злободневная публицистика:

Поэзия та же монархия. В ней 

Есть герцог и пэр, есть и тени теней. 

Разъяты меж теми н этими связи: 

Немыслимо выйти из грязи да в князи.

Кажется, что проблема социального неравенства служит всего лишь оживляющей метафорой в серьезном трактате о поэзии. Эта игра продолжается и дальше:

А висельный сброд обитал в диалектах, 

Гнездился в жаргонах, как в каторжных клетках, 

В лохмотьях арго щеголял босиком, 

С малиной блатной с малолетства знаком, 

Играл непотребные фарсы на рынке, 

Вторгался в роман плутовской по старинке, 

И старый лингвист эту нищую тварь 

Включал под сомнительным грифом в словарь.

Так проясняется картина, служащая Гюго в его самозащите (фоном для характеристики тогдашнего общего положения в поэзии и в родном языке. Он подходит к решающему заявлению:

Я ввел революцию в общество чучел 

И красный колпак на словарь нахлобучил.

Речь его становится еще откровеннее и вольнее, и сам он открыто веселится:

И музы плясать карманьолу пустились, 

И жанры смешались, и стили сместились!

В самом конце красноречивой отповеди, растянувшейся более чем на двести строк, Гюго утверждает исторически неизбежный, поэтически хорошо подготовленный вывод:

Вошла революция внутрь нашей жизни... 

Она и роман, и поэма, и драма, 

И глина, и краски, и строф череда, 

Фонарь городской, и на небе звезда, 

Народного говора мощные недра 

И песни летящего по небу ветра...

В огромном творческом наследии Гюго многое звучало манифестом, а многое действительно имело такое назначение, -в частности, знаменитое предисловие к первой его драме “Кромвель”, написанное за семь лет до цитированных здесь стихов. В истории литературы это предисловие рассматривается как манифест французских романтиков. В “Ответе на обвинительный акт” Гюго с еще большей последовательностью н ясностью защищает уже не только позиции романтизма, но и позиции вообще революционного искусства, которому служит. Здесь нашли объяснение главные особенности, присущие его громовому языку и громовому голосу. Эти живые черты и особенности могут быть названы точно: раскованный словарь, включивший в себя находки разговорного, простонародного, площадного языка. Раскованный синтаксис, освобожденный от условностей школьной риторики. Раскованный ритм, пренебрегший правилами школьной просодии, идущей от теоретиков классицизма Буало или Лагарпа. Подвижная цезура в двенадцатисложнике, свободно сшибленные переносы из строки в строку. Эти свойства поэзии Гюго различимы даже иноязычными читателями. Незачем упоминать о том, что французам эти свойства видимы еще ярче. Им доступны н другие, более тонкие особенности поэзии Гюго, ускользающие от нас.

И в поэзии и в романе для Гюго характерны экскурсы в прошлое, предпринимаемые в защиту н обоснование животрепещущего тезиса. Не переставая быть поэтом, он становился философом н историком. Рассуждения его не бесспорны, но они всегда вдохновенны. Гюго много прочел на своем веку, еще больше видел собственными глазами, кое-что присочинил, потому что воображение его безгранично и работает без отказа. Он любил и умел говорить сразу о многом. Но это его манера говорить с людьми. Он никогда не теряет ведущего ритма. Громоздкость его построек оправдана изнутри - темпераментом строителя.

Бывает н так, что история нужна ему для жестокой расправы с современником - политическим противником. Он вызывает прошлое как свидетеля в большой тяжбе, которую ведет с ненавистным ему режимом. Находясь в центре событий, в гуще политической борьбы, он считает уместным и должным отвлечься от злобы дня, чтобы с тем большей яростью вернуться к ней.

Уже будучи изгнанником Второй империи, он заново оценивает кумира своей юности - Наполеона Бонапарта. В поэме “Искупление” (книга “Возмездие”) рассказана вся история Наполеона и его падения: бегство наполеоновской армии из Москвы, разгром при Ватерлоо, муки и смерть Наполеона па острове Святой Елены. Каждый раз, испытав новый удар судьбы, герой обращается к некоему незримому свидетелю-то ли к богу, то ли к демону, то ли к собственной совести - с одинаковым вопросом: “Это конец?”-и слышит и ответ: “Нет еще. Рано”.

Искупление завершается лишь тогда, когда Наполеон III, метко названный Гюго “Наполеоном Милым”, присвоил себе славу дяди. Это зрелище отвратительно для мертвеца.

И тут наконец Наполеон I понимает свою вину перед Францией:

...И Бонапарт прочел, что злодеяньям мера 

Давно отсчитана восьмнадцатым брюмера.

Восемнадцатое брюмера - дата первой открытий измены Наполеона революции.

Таким образом, племяннику противопоставлена слава его великого дяди. Расправа Гюго с этим персонажем изобретательна и разнообразна по приемам. Гюго не щадит красок и бранных слоп. Если вся его поэтическая книга “Возмездие” есть высокий образец политической сатиры, то в этой её части гнев и сарказм достигают наибольшей силы, белого каления.

Так оправдывалось в поэтической работе Гюго однажды отчетливо сформулированное им требование, может быть, наиболее характерное и существенное для понимания его поэзии: “Поэту надлежит возвышать, если они того заслуживают, политические события до степени событии исторических”.

В том же накале праведных и простых чувств - стыда, горечи, негодованья-дана в книге “Возмездие” картина нищеты, унижения и угнетения миллионов.

Если взять все творчество Гюго в целом, то именно здесь его главная тема.

Буржуазные исследователи немало потрудились над тем, чтобы сдвинуть и исказить перспективу. Они выделяли в особую рубрику такие поэтические сборники Гюго, как “Искусство быть дедом” или “Песни улиц и лесов”, как будто именно в них наиболее выразительно проявился “чистый” лиризм автора. Как будто этот страстный, легко воспламеняющийся человек всегда, с юных лет готовился стать дедушкой и нянчить на коленях детей своих детей! Между тем Виктору Гюго не надо логики, чтобы снова и снова проповедовать простые истины с того же любимого амвона. Гюго знал, что простые истины в силу своей простоты легко забываются людьми: его деятельный ум постоянпо направлен в одну сторону. Нужна была сила этой латинской логики, чтобы так владеть умами и сердцами, так властно проталкивать в сознание читателя силу и значение простых истин. Его искусство - проза, поэзия, драматургия - служило одному и тому же великому и простому делу. Если Гюго оказался близким другом читателей всех пяти континентов, если по сои день актеры, волнуясь сами и волнуя других, читают его стихи, произносят тирады его героев, если его романы остаются нержавеющим оружием в руках у миллионов простых людей, борющихся за мир и труд, - значит, есть в этом обширном наследии жиния и бессмертная сила.