Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1

Похороны Лохвицкой – на Никольском кладбище Александро-Невской лавры – описаны несколькими свидетелями. Все они констатируют поразительное малолюдство – все-таки, несмотря на спад популярности в последние годы, она была очень известной поэтессой и многие любили ее стихи. Наиболее убедительное объяснение этому дает Фидлер: «Объявление о смерти появилось лишь в “Новом времени” – эту газету многие бойкотируют; жирным шрифтом выделены фамилия Жибер и имя, данное при крещении – Мария; в назначенный час (и до, и после) с непроглядно серого неба лил сильный дождь» [43] . К этому надо добавить, что заметка была напечатана в самый день погребения, 29 августа. Это трудно объяснить как-то иначе, кроме как нежеланием родных (видимо, прежде всего, мужа) видеть эти похороны публичными. Эти похороны, а также сделанная впоследствии надпись на памятнике, сохранившаяся доныне: «Мария Александровна Жи-бер (М. Лохвицкая)» – как нельзя лучше объясняют ее семейную ситуацию. Внутренняя жизнь ее души, ее творчество в семейной шкале ценностей всегда отодвигались на второй план по сравнению с обязанностями жены и матери.

43

Фидлер. Из мира литераторов… С. 413.

«Оба старших ее сына (гимназисты) держались совсем безучастно, – пишет далее Фидлер. – И только вдовец долго плакал над гробом, в котором лежала мертвая с искаженным лицом [44] ; он целовал ей лоб, губы и руки. Надежда Александровна Бучинская (Тэффи) была, подобно остальным сестрам, облачена в траур, что никоим образом не отражалось на ее лице» [45] .

К моменту смерти Мирры отношения между нею и Тэффи были настолько испорчены, что они не встречались совершенно, даже в гостях – и это все знали. Если в доме принимали одну, другой отказывали. В чем причина такой вражды и ограничивается ли она нарушением со стороны Тэффи давнего полудетского договора, неизвестно. Скорее всего, были какие-то другие причины. Может быть, Лохвицкая не одобряла развода сестры, которая сделала то, на что никак не могла пойти она сама: оставить детей мужу и предпочесть свободу и творчество. Сама Тэффи в воспоминаниях о Бальмонте вскользь рассказывает о своем знакомстве с ним «у сестры Маши» и о том, в каких комплиментах он перед ней рассыпался. Вероятно, здесь была затронута какая-то болевая точка.

44

Выражение лица умершей описывала Загуляева: «Выражение лица покойной было какое-то странное: полуоткрытый рот точно улыбался, тогда как верх застывшего лица был сосредоточенно серьезен».

45

Там же.

Бальмонт вскоре все же побывал в Петербурге. Свободу его передвижения ограничивал запрет на въезд в столичные города, однако в сентябре 1905 года уже вовсю бушевала революция и визит внешне оказался связан и с этим. Андреева писала в воспоминаниях, что он участвовал в митингах и произносил речи, влезая на тумбы. Но это, если и было, осталось лишь внешней стороной. Поэт остановился тогда на еще не еще не ставшей знаменитой «Башне» Вячеслава Иванова. По-видимому, они говорили о Лохвицкой, результатом этого общения стал ее некролог в журнале «Вопросы жизни», написанный Ивановым.

Его взгляд близок к позиции Бальмонта: «В ней была древняя душа, страстная и простая, не страдающая расколом духа и плоти, а глубина ее была солнечная глубина, исполненная светом, и потому не казавшаяся глубиной непривычному взгляду» [46] .

Бальмонт, по-видимому, был потрясен смертью возлюбленной, но еще не отошел от прежней ненависти и высказывал вещи весьма противоречивые. «Лохвицкая – красивый романс» [47] – равнодушно пишет он Брюсову. Осенью 1905 года он пишет стихи, составившие сборник «Злые чары», который вышел в 1906-м году. Само название – не просто словесное клише, но один из ключевых образов стихотворной переклички Бальмонта и Лохвицкой.

46

Вопросы жизни. 1905. № 9. С. 292.

47

Литературное наследство. Т. 98. В.Я. Брюсов и его корреспонденты. Ч. 1. С. 168.

Еще один биографический момент, который едва ли можно отнести к числу случайных совпадений: после смерти Лохвицкой Бальмонт не возвращается к Андреевой, хотя всячески заверяет ее в неизменности своих чувств. Отныне его постоянной спутницей до конца жизни становится Елена Цветковская, с которой в конце 1905 года он уехал за границу. В 1907 году у них рождается дочь Мирра. Для Бальмонта, по-видимому, это было не просто увековечение памяти поэтессы в имени дочери, это была своего рода реинкарнация. Мирре Бальмонт от рождения было определено стать поэтессой и она действительно впоследствии стала писать стихи, но ее жизнь в итоге оказалась совершенно искалечена этим навязанным ей от рождения чужим мифом. Однако у Бальмонта была своя логика. Предпочтение Елены Цветковской Екатерине Андреевой, вероятно, и было связано с тем, что первая готова была жить в его мифе, вторая – нет, и к тому же именно Андрееву Лохвицкая считала своей соперницей.

Сборники Бальмонта 1906–1912 годов – «Злые чары», «Птицы в воздухе», «Зеленый вертоград», «Зарево зорь» – полны созидаемым мифом о возлюбленной, утраченной но вечно живой. Эмоциональное напряжение в них очень сильно, не исключено, что вторая в жизни попытка самоубийства, предпринятая поэтом в 1909 году, обусловлена теми же переживаниями. В стихах этих лет продолжается тот же интертекст, полный аллюзий на поэзию Лохвицкой, но малопонятный вне контекста. Читательская публика, от которой Лохвицкую уже заслонили собой поэты нового поколения, более значительные и яркие, уже не улавливала этих аллюзий, и Бальмонт тоже начал терять свою популярность: у него видели лишь самоповторы, уже лишенные прежней энергии. Однако его творчество развивалось по собственным законам. Подлинный расцвет его поэзии, до сих пор не оцененный по достоинству, был еще впереди – он приходится на послереволюционную эмиграцию.

В 1913 году Бальмонт вернулся в Россию и поселился в Петербурге. Было ли в этом выборе желание быть ближе к могиле Лохвицкой, неизвестно, однако до нас дошло еще одно его признание, сделанное все тому же Фидлеру, который записал 13 ноября 1913 года: «Вчера вечером, без четверти одиннадцать, когда я уже ложился спать на оттоманке в моем кабинете, явился Бальмонт со своей Еленой. Он был совершенно трезв. <…> О Мирре Лохвицкой (мы были одни в кабинете, снова утратившем спальный вид) Бальмонт сказал, что любил ее и продолжает любить до сих пор: ее портрет сопровождает его во всех путешествиях» [48] . Этот портрет (среди портретов других любимых женщин) останется при нем до конца его жизни. В своих стихах он продолжает тот же интертекст и поздние его произведения намного глубже и драматичнее ранних:

48

Фидлер. Из мира литераторов… С. 615.

Велика пустыня ледяная,Никого со мною в зорком сне.Только там, средь звезд, одна, родная,Говорит со мною в вышине.Та звезда, что двигаться не хочет,Предоставя всем свершать круги,В поединке мне победу прочитИ велит мне: «Сердце сбереги»(«Поединок»)

Несомненно, речь идет о той же «звезде пустыни», о которой Лохвицкая писала в своей странной сказке, где все герои погибли, но любовь их все же не пропала напрасно. В поздних стихах Бальмонта мерцают все те же цвета «расцветов»: «желтый – красный – голубой», – или пара, тоже обыгранная в перекличке: «зеленый – красный», – цвет жизни и цвет смерти. Давно умершая возлюбленная, его Аннабель Ли, ждет лирического героя в саркофаге, чтобы им навеки упокоиться вместе.

И вот восходит звезда морская,Маяк вечерних, маяк ночных.Я сплю. Как чутко. И ты – живая,И я, весь белый, с тобою тих(«Белый луч»)

Именно это когда-то предсказала Лохвицкая:

Мне снилось – мы с тобой дремали в саркофаге,Внимая, как прибой о камни бьет волну.И наши имена горели в чудной сагеДвумя звездами, слитыми в одну(«В саркофаге»)

Принято думать, что Лохвицкую забыли вскоре после смерти (об этом, в частности, говорит Бунин в воспоминаниях о ней). Однако это не совсем так. Официально новой поэзией она была отвергнута. Брюсов даже не поместил в «Весах» посвященного ей некролога. Однако это было не невнимание к ней как к персоне незначительной, а сознательно и не без колебаний принятое решение. Дело в том, что некролог ее Брюсов задумал, но не дописал: он остался в черновиках. Назывался он «Памяти колдуньи» и начинался словами: «Творчество Лохвицкой – неизменная, неутолимая тоска [жажда] по не-земному, не-здешнему». Не исключено, что он не стал печатать этот некролог именно потому, что не хотел, чтобы Лохвицкую опознали в его Ренате (он как раз работал над «Огненным ангелом» и был захвачен подпитывающими работу страстями). Через пять лет он задним числом включит в сборник «Далекие и близкие» другой некролог, о котором мы упоминали вначале. Но в целом его негативная оценка творчества Лохвицкой не изменится, а приобретшее авторитет мнение окажет существенное влияние на восприятие ее в модернистской среде. С тех пор о Лохвицкой не было принято говорить иначе, как с пренебрежением, хотя аллюзии на ее поэзию присутствуют у многих поэтов Серебряного века и даже более позднего времени: от Блока и Гумилева, Ахматовой и Цветаевой – вплоть до Бродского. Однако эта преемственность, как правило, не афишировалась.

Единственным, кто открыто признавал влияние Лохвицкой, был Игорь-Северянин, посвятивший памяти Лохвицкой множество стихов и перепевший множество ее мотивов.

«Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»Он в душе у меня, твой лазоревый стих!Я склоняюсь опять, опечален и тих,У могилы твоей, чуждой душам рабов.У могилы твоей, чуждой душам рабов,Я склоняюсь опять, опечален и тих.«Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»Он в душе у меня, твой пылающий стих!Он в душе у меня, твой скрижалевый стих!«Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»У могилы твоей, чуждой душам рабов,Я склоняюсь опять, опечален и тих.Я склоняюсь опять, опечален и тих,У могилы твоей, чуждой душам рабов,И в душе у меня, твой надсолнечный стих:«Смерть над миром царит, а над смертью – любовь!»(«Рондолет»)