Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1

Северянин даже создал своеобразный культ Лохвицкой и назвал ее именем вымышленную страну – Миррэлию. Но при том, насколько эпатажной была его собственная манера и неоднозначной – его собственная слава, авторитета Лохвицкой это не прибавило.

После революции в России Лохвицкую, разумеется, не издавали по идеологическим причинам, причем отчасти потому, что ее фамилия оказалась под запретом из-за брата, генерала Лохвицкого, видного участника Белого движения. Отдельные подборки ее стихов входили в антологии, – здесь можно отметить издание «Поэты 1880-х – 1890-х гг.» Большой серии Библиотеки поэта и сборник «Русские поэтессы XIX в.», подборка в котором, пожалуй, наиболее удачна. Эмиграция также не обнаружила интереса к наследию Лохвицкой, хотя ее продолжали помнить как сестру знаменитой Тэффи. Сама Тэффи, по-видимому, так и не простила ей своих обид и ничего о ней не написала.

К величайшему сожалению, та исключительная жертва, которую Лохвицкая принесла своей семье, предпочтя интересы детей – собственным, не обеспечила благополучия и счастья ее сыновьям. Их судьбы драматичны, как драматична вся история их поколения. Старший, Михаил, участник Белого движения, эмигрировал сначала во Францию, потом в США, но уже в старости, в 1967 году, покончил с собой, будучи не в силах пережить смерть любимой жены. Два средних сына, – Евгений, вопреки материнским надеждам, так и не ставший поэтом, и Владимир – остались в России и умерли в Ленинграде во время блокады.

Особенно трагично сложилась жизнь четвертого сына Лохвицкой, Измаила. Он также прошел фронты гражданской войны и оказался в эмиграции, где судьба свела его с семьей Бальмонта. Кажется, что такие истории невозможны в жизни и бывают только в романах, однако это случилось в реальности: сын Лохвицкой влюбился в дочь Бальмонта Мирру, «новое воплощение» своей матери, и, отвергнутый ею, покончил с собой в возрасте двадцати четырех лет. Эта драма косвенно отразилась в рассказе Тэффи «Майский жук», хотя никаких биографических выводов из него сделать нельзя.

Судьбы младшего сына Лохвицкой, Валерия, а также ее мужа, неизвестны. Никто из родственников ничего о ней не написал – потомки тех, кто остался в России, порой даже не знали об этом родстве. Так, уже будучи взрослым человеком, открыл для себя родство с поэтессой внук ее младшей сестры Елены, Николай Иванович Пландовский-Тимофеев, в недавние годы восстановивший ее надгробный памятник на Никольском кладбище.

«Стихотворения Лохвицкой не были оценены по достоинству и не проникли в “большую публику”, – писал в ее некрологе М.О. Гершензон, – но кто любит тонкий аромат поэзии и музыку стиха, те сумели оценить ее замечательное дарование и для тех ее недавняя смерть была утратой… Прежде всего, очарователен стих Лохвицкой. Вся пьеса удавалась ей сравнительно редко: она точно не донашивала свой поэтический замысел и воплощала его часто тогда, когда он в ней самой еще не был ясен. Но отдельная строфа, отдельный стих часто достигают у нее классического совершенства. Кажется, никто из русских поэтов не приблизился до такой степени к Пушкину в смысле чистоты и ясности стиха, как эта женщина-поэт; ее строфы запоминаются почти так же легко, как пушкинские» [49] .

49

Гершензон М.О. Рецензия на сб. «Перед закатом» // Вестник Европы. 1908. № 7. C. 338.

Несмотря на весьма консервативную позицию российского литературоведения, почему-то канонизировавшего фактическое исключение Лохвицкой из истории русской литературы и не стремящегося к исправлению этой ошибки, вопрос этот по-прежнему остается насущным. За последние десятилетия дело слегка сдвинулось с мертвой точки, появилось несколько исследований ее творчества, причем сначала – на Западе. По словам В.Ф. Маркова, «жгучий, женственный стих» Лохвицкой «определенно требует внимания и реабилитации». Марков также назвал ее «кладезем пророческих предвосхищений». «Ее любовь к Солнцу опередила Бальмонта лет на десять (знаменитое “Солнца! Дайте мне солнца! Я к свету хочу!..”) <…> до Бальмонта она воспевала Майю и интересовалась русским фольклором и Египтом. Но она писала и о “канатной плясунье” (и об “одиночестве вдвоем”) до Ахматовой, ставила в стихи “дождь” и “плащ” до Юрия Живаго и употребляла слова вроде “теревинф” до Вячеслава Иванова; у нее даже есть слабые предвестия Цветаевой» [50] . Однако рецепция ее в последующей литературе еще ждет своих исследователей и здесь возможны потрясающе интересные открытия. Помимо тех отголосков, которые уже были упомянуты выше, можно назвать и другие. К примеру, разве не очевидна параллель между летающими колдуньями Лохвицкой, одну из которых зовут Мюргит, и булгаковской Маргаритой? То, что Лохвицкую мало упоминают, ни о чем не говорит: при той негативной репутации, которая была создана вокруг ее имени, читатели (и особенно читательницы) часто просто не желали идти против устоявшегося мнения, навлекая на себя обвинения в дурном вкусе, а между тем втайне отыскивали ее стихи и увлекались ими. Право утверждать это пишущей эти строки дает ряд признаний, полученных от разных лиц в ходе многолетних исследований творчества поэтессы.

50

Markov V. Kommentar zu den dichtungen von K.D. Bal’mont, 1890–1919. K"oln, Wien, 1988. S. 157.

Итак, выпуская в канун 150-летия рождения поэтессы полное собрание ее сочинений, мы надеемся, что путь ее в «большую публику» только начинается.

Т.Л. Александрова

Стихотворения

Мужу моему

Евгению Эрнестовичу Жибер

Думы и грезы мои и мечтанья заветные этиЯ посвящаю тебе. Все, что мне в жизни ты дал, —Счастье, и радость, и свет – воплотила я в красках и звуках,Жар вдохновенья излив в сладостных песнях любви.

Том I

1889–1896

«Душе очарованной снятся лазурные дали…»

Душе очарованной снятся лазурные дали…Нет сил отогнать неотступную грусти истому…И рвется душа, трепеща от любви и печали,В далекие страны, незримые оку земному.Но время настанет, и, сбросив оковы бессилья,Воспрянет душа, не нашедшая в жизни ответа,Широко расправит могучие белые крыльяИ узрит чудесное в море блаженства и света!

«Если б счастье мое было вольным орлом…»

Если б счастье мое было вольным орлом,Если б гордо он в небе парил голубом, —Натянула б я лук свой певучей стрелой,И живой или мертвый, а был бы он мой!Если б счастье мое было чудным цветком,Если б рос тот цветок на утесе крутом, —Я достала б его, не боясь ничего,Сорвала б и упилась дыханьем его!Если б счастье мое было редким кольцом,И зарыто в реке под сыпучим песком,Я б русалкой за ним опустилась на дно, —На руке у меня заблистало б оно!Если б счастье мое было в сердце твоем, —День и ночь я бы жгла его тайным огнем,Чтобы мне без раздела навек отдано,Только мной трепетало и билось оно.1891

Весна

То не дева-краса от глубокого снаПоцелуем любви пробудилась…То проснулась она, – молодая весна,И улыбкой земля озарилась.Словно эхо прошло, – прозвучала волна,По широким полям прокатилась:«К нам вернулась она, молодая весна,Молодая весна возвратилась!..»Смело в даль я гляжу, упованья полна, —Тихим счастием жизнь осветилась…Это снова она, молодая весна,Молодая весна возвратилась!1889

«Вы снова вернулись – весенние грезы…»

Вы снова вернулись – весенние грезы,Летучие светлые сны!И просятся к солнцу душистые розы —Любимые дети весны.Чаруют и нежат волшебные звуки,Манят, замирая вдали.Мне чудится… чьи-то могучие рукиМеня подымают с земли.«Куда ж мы летим? где приют наслаждения?Страну моих грез назови!»И вот – будто отзвуки чудного пенья —Мне слышится шепот любви:«Туда мы умчимся, где царствуют розы,Любимые дети весныОткуда слетают к нам ясные грезы,Прозрачные, светлые сны.Туда, в ту безбрежную даль унесемся,Где сходится небо с землей,Там счастьем блаженным мы жадно упьемсяИ снова воскреснем душой!»Я плачу… но это последние слезы…Я верю обетам весны…Я верю вам, грезы, весенние грезы,Летучие, светлые сны!1889

1889

Песнь любви

Хотела б я свои мечты,Желанья тайные и грезыВ живые обратить цветы, —Но… слишком ярки были б розы,Хотела б лиру я иметьВ груди, чтоб чувства, вечно юны,Как песни стали б в ней звенеть, —Но… порвались бы сердца струны!Хотела б я в минутном снеИзведать сладость наслажденья, —Но… умереть пришлось бы мне,Чтоб не дождаться пробужденья!