Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Но улов на этот раз был небогат, и я пошел в пристанционный садик. Народу там было совсем мало, так что подбирать было не стыдно, да подбирать-то там было нечего. Но вот я увидел, что на одной из скамеек сидит человек — и курит. Я подошел поближе. На нем был дорогой лиловатый костюм, чистая рубашка с зеленым галстуком и красноватые ботинки. Но шея — я заметил сразу — была у него грязноватая, и глаза какие-то привычно беспокойные.

Я знал, что нельзя просить у стариков: старики, вместо того чтобы по-честному оставить тебе покурить, норовят прочесть нотацию. Я знал, что нельзя просить у пьяных: каждый пьяный — это как чужая собака: никогда не знаешь, укусит тебя чужая собака или начнет махать хвостом. И еще я знал, что нельзя просить у хорошо одетых людей: они не любят, когда к ним пристают. Но хоть этот курящий человек и был хорошо одет, а все-таки грязная шея как-то роднила его со мной.

— Дяденька, оставьте мало-мало покурить, — вежливо попросил я. — Целый день не курил!

— Ну и дети же пошли! — с соболезнующим презрением произнес незнакомец, чиркнув по мне неспокойными глазами. — Я в твои молодые годы давно уже по ширме честно работал, а ты окурки просишь! — И он бросил недокуренную папиросу на песок и наступил на нее красноватым ботинком. Потом вынул из кармана пачку дорогих папирос «Аллегро», раскрыл ее и молча протянул мне.

Я робко взял толстую папиросу.

— Бери, бери еще пару. Мне папирос не жалко, мне тебя жалко.

— Спасибо большое, дяденька, — сказал я, беря еще две папиросы.

— Что там за шухер на бану? — негромко и небрежно спросил он, мотнув головой в сторону станции.

— У нэпмана портмоне сперли, вот и разоряется, — почтительно ответил я.

— Чудеса божьи! — усмехнулся незнакомец. Потом легко встал и легкой прогулочной походкой пошел в сторону, противоположную станции, в городок.

Я стоял с папиросами в руке, ошеломленный щедрым даром.

И вдруг ко мне подошел какой-то человек. До этого он как-то понуро и незаметно сидел через скамейку от моего доброго незнакомца. А теперь он подошел ко мне и очень тихо сказал:

— Мальчик, тебе, быть может, странной покажется моя просьба... дай мне, пожалуйста, одну папиросу.

Я удивленно уставился на него и успел заметить, что это высокий пожилой человек. На нем был поношенный, но чистый костюм из черного сукна. «Наверно, еще от царского режима», — подумал я. Лицо у него было длинное и бледное, и на нем неприятно резко выделялись губы, ярко-алые и блестящие, будто тронутые лаком. Казалось, он их красит, хоть в то же время видно было, что косметика здесь ни при чем. Шея его, несмотря на теплую погоду, была обмотана серым шелковым шарфиком.

— Мальчик, я прошу тебя, — тихо повторил он. — Пожалуйста!

Я стоял, прижимая руку с папиросами к курточке, — не от жадности, а от смущения. Никто никогда так со мной не разговаривал, никто не называл меня мальчиком, а всегда шкетом, пацаном, огольцом или «эйты». Наконец я понял, чего от меня хотят, и протянул этому человеку руку с папиросами.

— Берите, дяденька.

— Мне нужна только одна, — сказал он. — Только одна. Большое спасибо, мальчик.

Я торопливо пошел к станции и сразу же увидел Ваську Крота. Он стоял и глазел на расписание. Заметив меня, он принял деловой вид и строго спросил:

— Много набрал?

— Кое-чего набрал, — ответил я. — А один дяденька мне три папиросы дал. Дорогие. «Аллегро».

— Дуракам счастье, — пробурчал Васька. — Покажи.

— Вот они, — сказал я, вытаскивая папиросы из кармана.

— Тут только две, а не три. На одну ты соврал.

— Одну я старику отдал одному тут. Он просил очень.

— Вот еще моду новую завел — раздавать папиросы! Ты должен не о каких-то там стариках думать, а о своих ребятах! Я хожу, собираю чинарики, стараюсь, а тебе какой-то фрайер ни за что папиросы дорогие дает, а ты их старикам разбазариваешь, я хожу, стараюсь, а тебе все равно, ты старикам раздаешь... — И он заныл, забубнил, завел шарманку. Такой уж это был человек.

— Пойдем к Люсе, — прервал я его. — Люся нам поесть даст чего-нибудь.

Мы покинули станцию, миновали пристанционные строения и вошли в глухую улочку, которая упиралась в забор.

Подойдя к тому месту, где в заборе не хватало двух досок, мы заглянули в сад. Люся сидела в деревянной беседочке перед столиком, на котором стояла кружка, — девчонку все пичкали толокном. Люся глядела на чашку и негромко, но с выражением пела:

Черные розы, эмблему печали, При встрече последней ты мне принес. Сколько предчувствий! Мы оба молчали, Плакать хотелось, но не было слез.

Она знала множество всяких романсов — наслышалась от тетки.

— Люся, Люся, — негромко окликнули мы ее, и она подбежала к забору.

— Много чинариков набрали, мальчики? — таинственным шепотом осведомилась она. Это была девочка способная, она быстро осваивала нашу терминологию.

— Не фартит сегодня, — угрюмо ответил Васька. — День невезучий.

— А у живых стреляли? — тем же шепотом спросила Люся.

— Вот он, Чухна, стрелял. Какой-то фрайер ему хороших папирос дал, а он, дурак, старикам стал раздавать. А я...

— «А я, а я...» — передразнил я его. — Пристал ты, Крот поганый, из-за одной папироски как банный лист!

— Не надо ссориться, мальчики, — ласково сказала Люся. — Какая жалость, что папа не курит, а то бы я для вас папиросы таскала! Но я вам сейчас хлеба с вареньем принесу, только бы тетя Муза не узнала.

Она неслышно побежала к дому, мы смотрели, как ее алое платьице мелькает среди желтеющей зелени сада.

— Если б все девчонки такими были, тогда еще можно бы на свете было жить, — мрачно сказал Васька Крот. — Только таких почти и нет.

— Вот, мальчики, кушайте, — затараторила Люся, прибежав с хлебом, густо намазанным вареньем. — Я вам ужасно завидую, мальчики! У вас ведь школа при детском доме есть, скоро вы опять учиться начнете, а меня опять тетя в школу не пустит. К нам из УОНО комиссия приходила тетю уговаривать, а тетя все говорит, что девочка должна иметь домашнее воспитание.

— А чего хорошего в школе, — угрюмо возразил Васька Крот. — Сиди да учись, как дурак. Вот весной мы с Чухной в Крым деранем — это тебе не школа!

— Я бы тоже с вами, мальчики, куда-нибудь убежала, — задумчиво сказала Люся. — Только вы ведь на поезде убежите, а мне поезда и так ужасно надоели. Шумят и шумят все время, гудят и гудят... Я бы туда убежала, где никаких поездов нет — только пароходы и лошади.

— Таких местов на земле нет, чтобы поездов не было, — строго сказал Васька. Он беспризорничал с раннего детства, и вся его жизнь протекала возле станций, вокзалов и привокзальных толкучек.

— Вот опять поезд гудит! — обиженно протянула Люся. — Совсем нет покоя.