Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Дела, по которым раздаются нарекания на присяжных заседателей, распадаются в сущности на две категории: на дела, по характеру и свойствам преступления не привлекающие особого общественного внимания, в которых присяжным, изрекшим оправдание, ставится в упрек признание невиновности, несмотря на собственное сознание подсудимого, и на дела, в которых оправдание идет вразрез с надеждами услышать приговор обвинительный. По делам первой категории могущественным толчком к оправданию служит очень часто долговременное предварительное заключение обвиняемого. При неявке какого-либо существенного свидетеля дело, назначенное к слушанию, вновь откладывается на несколько месяцев (бывали дела, в которых неоднократные отсрочки вызывали пятнадцать лишних месяцев заключения подсудимого под стражей), и, в конце концов, перед присяжными на скамье подсудимых находится человек, виновность которого в их глазах несомненна, но также несомненно и то, что он уже понес наказание, иногда даже и свыше того, которое было бы ему назначено судом по закону. Вся разница в том, что он подвергся этой каре не по приговору суда, а по постановлению следователя, действующего иногда под влиянием предвзятого взгляда на заподозренное им и привлеченное в качестве обвиняемого лицо. К сожалению, при начертании Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, была сохранена сословная подсудность и цена похищенного лицами непривилегированными определена слишком низко. Вследствие этого множество дел, разбор которых в мировых и временно заменявших их учреждениях занял бы две-три недели, поступает к судебному следователю и тянется у него в обвинительной камере и в суде многие месяцы, которые обвиняемый проводит в предварительном заключении. Притом, ввиду организации нашего тюремного дела, самый порядок отбытия заключения по распоряжению следователя и по приговору суда не представляет особой разницы в обоих случаях. Присяжным трудно отрешиться от мысли о последствиях своего решения, и в то же время им известны как сомнительные исправительные свойства русского тюремного заключения, так и несомненный вред, приносимый людям, преступившим закон, но еще не испорченным окончательно, пребыванием в этой школе взаимного обучения праздности, разврату, насилию и ненависти к общественному порядку. Перед ними проходят поодиночке и в группах рецидивисты, за которыми числится обширная судимость и отбытие наказания в среднем от пяти до десяти раз. Сознание бесплодности тюремного заключения в связи с продолжительностью предварительного ареста давно уже заставляет присяжных при окончании своих сессий высказывать настойчивое, но покуда тщетное желание» чтобы было, наконец, обращено внимание на сокращение предварительного заключения обвиняемого и на устройство работных домов, в которых праздность заменялась бы принудительным трудом. В отношении работных домов их пожелания сходятся с таковыми же со стороны высшей полицейской власти в Петербурге и всех тех, кого справедливо пугает все возрастающее хулиганство. Но ни в чем скаредность нашего бюджета по отношению к настоятельным нуждам страны, тот паралич законодательства, которым мы страдаем, и велеречивая бездеятельность некоторых крупных городских самоуправлений не сказываются с такой резкостью, как именно в этом вопросе.

Присяжные заседатели — люди жизни, а не рутины. Их нельзя считать представителями того, что Гете в «Фаусте» называет «die richtende gefiihllose Menschheit» ( Судящее (осуждающее) бесчуестеенное человечество (нем.). ) . Поэтому от них нельзя и требовать, чтобы они замкнулись в сухие юридические схемы там, где жизнь выдвигает перед ними вопиющие картины своих противоречий. Несомненно, например, что 17-летний юноша, тщетно ищущий и не находящий себе какой-либо работы, застигнутый на лестнице у шкафа с провизией с отбитым им замком, или юный «бомбист», исключенный за невзнос платы из училища и упавший в обморок от истощения и голода в доме, куда он пришел грозить свертком газетной бумаги, утверждая, что это бомба, или безработный чернорабочий, похитивший с железнодорожной платформы пять поленьев дров стоимостью в 25 копеек с целью согреть голодающую и холодающую семью из жены и трех детей, или мелкий торговец, нанесший тяжкие раны жене и 18-летнему сыну, заставши их in flagranti ( На месте преступления (лат.). ), или, наконец, мещанка, состоявшая в кровосмесительной связи с тринадцати лет с растлившим и истязавшим ее отцом, — все эти и многие подобные им, судившиеся в Петербургском окружном суде в последнее время и отбывшие с избытком свое тюремное заключение при следствии, со строго юридической точки зрения подлежали определенному в Уложении наказанию. Но на присяжных, вероятно, подействовало представление о душевной драме несчастного мужа и отца, о муках этой поруганной дочери, и они вошли в положение обвиняемых, не могущих найти себе заработка, чтобы утолить голод и защититься от холода. Быть может, утром, в день заседания, некоторым из них пришлось развернуть одну из больших распространенных газет и найти на первой ее странице густую сеть объявлений о всевозможных увеселениях игривого, порнографического свойства, о рекламируемых шинах и победах роскошных моторов, о блестящих ресторанах с оркестрами румын и дорогими ужинами после театра, когда «шампанское блестит, как золото, и золото льется, как шампанское», и о других приманках для беспечального и веселящегося Петербурга, успевшего выпить при встрече 1913 года, по сообщению газет, на 150 тысяч рублей «шипучки». А на четвертой странице той же газеты пришлось встретить иногда целые столбцы с известиями о самоубийствах, совершаемых по неимению никаких средств к существованию или по отвращению к проституции не только отдельными несчастливцами, но и группами в два и три человека… И они, быть может, нашли, что при таком житейском контрасте вернуть подсудимого в тюрьму, где он уже немало пробыл и откуда он выйдет снова беззащитный против насущных требований существования, не удовлетворяет требованию их совести. «Это — помилование», — справедливо замечают прямолинейные юристы, «на него присяжные не уполномочены, и оно может последовать лишь по ходатайству суда!» Совершенно справедливо, но в этом «может» и содержится невольный соблазн для присяжных, которые — что так понятно — предпочитают окончательное слово оправдания шаткой надежде на то, что суд решится по каждому подобному делу обременять верховную власть своими ходатайствами о помиловании или смягчении наказания. Не всякое предание суду обусловливает собой осуждение. Довольно часто оно значит: есть основание думать, что обвиняемый виновен, но разберите вы, т. е. присяжные заседатели, вы, которые увидите и услышите его и свидетелей непосредственно. На суде однообразная темная краска карательных определений постепенно стирается и из-под нее выступают другие, житейские образы. Перед присяжными развертывается не один преступный эпизод из жизни подсудимого, но иногда история его жизни. Но история, по чудесному выражению С. М. Соловьева (об Иване Грозном), подчас может подметить даже под мрачными чертами мучителя скорбные черты жертвы. Тем более история обыкновенного человека, впавшего в преступление, может открыть в его жизни страницы, взывающие к сострадательному пониманию, «как дошел он до жизни такой». Формальная справедливость не всегда равна истинному правосудию. «Qui n’est que justice — est cruel» ^[60], — говорят французы, и Екатерина II была права, выразив ту же мысль словами: «Stricte justice n’est pas justice: justice est equite» ^[61]. Можно ли поэтому осуждать присяжных за оправдательный приговор, когда перед ними, например, плачет и клянется потерпевшая, прося простить «родимого и кормилица детей», или когда старик отец, носящий имя, неразрывно связанное со «священной памятью двенадцатого года», со слезами молит отпустить 16-летнего сына, обвиняемого в краже из передней калош и шапки и попавшего в дурную компанию подростков, обязуясь отправить его в заграничный исправительный приют? Поучительные примеры приговоров, где житейская правда кладется в основание справедливости приговора, представляет практика некоторых коронных судей во Франции и Англии. Таков, например, известный president Magnand в Шато-Тьерри, которому население присвоило название «1е bon juge» ^[62]и решения которого, в высшей степени интересные по своей мотивировке, изданы в двух томах. Исследователь практического положения английского судопроизводства Гектор Франс приводит следующий чрезвычайно характерный случай из практики одного из лондонских городских судей. Один молодой человек похитил хлеб из незапертой булочной в минуту отсутствия из нее булочника. «Я был голоден, милорд», — объяснял обвиняемый судье. «Закон осуждает за кражу как куска хлеба, так и золотой цепи, — отвечал ему судья, — и не делает между этими предметами кражи никакого различия. Если бы я следовал только указаниям закона, то осудил бы вас. Но, руководствуясь моей судейской совестью, я вас оправдываю». Затем, не ограничиваясь оправданием, судья через судебного пристава предложил имевшейся налицо публике помочь молодому человеку и тем самым избавить его от необходимости совершения новой кражи. Обращаясь же к булочнику как обвинителю, судья сказал: «Из-за нескольких пенсов вы не затруднились лишить свободы человека, несчастный вид которого, равно как свойство совершенной им кражи, должны были бы указать вам на крайнее состояние, в котором он находился. На основании старого закона Королевы Елисаветы, карающего всякого лавочника за уход из незапертой лавки, я приговариваю вас к одному дню тюремного заключения и к денежной пене».

Для «общественного мнения» по делам второй категории далеко не всегда ясно, что причиной оправдательных приговоров, вызывающих нарекание на присяжных, является во многих случаях самое ведение судебного заседания , которое не может быть признано согласным с правильным соотношением участвующих в процессе сил, равнодействующую которых должна представлять бдительная власть председателя. Делая последнего полным распорядителем и распределителем подлежащего рассмотрению на суде материала, закон возлагает на него, так сказать, синтез всего дела в том руководящем напутствии, за которым следует совещание присяжных. Бывают, однако, и притом в наиболее сложных и важных процессах, случаи, когда материал располагается и подносится присяжным в таком виде, что засоряет их память ненужными данными и отвлекает их внимание в сторону от предстоящей им задачи, заставляя исследовать не идущие к делу обстоятельства, а руководящее напутствие ничего в этом сумбуре не исправляет или пытается исправить часто неумело и почти всегда запоздало. Утомленные присяжные, внимание которых не напряжено в одном направлении, а издергано такими не идущими к делу отвлечениями, уходят в совещательную комнату под впечатлением искусственно перемещенного центра тяжести дела, обращаясь из судей обвиняемого в судей потерпевшего или какого-нибудь явления в общественной жизни или в государственном строе. В первое десятилетие после судебной реформы подобные явления были редки, но с восьмидесятых годов они стали учащаться. Кассационное рассмотрение большинства оправдательных приговоров по выдающимся делам, вызывающих грустное и тревожное недоумение в друзьях суда присяжных и ожесточенные личные и печатные нападения со стороны его недоброжелателей, раскрывало, что истинная причина неудовлетворяющего чувства справедливости оправдания лежала не в недомыслии, слепом произволе или тенденциозном направлении присяжных, а в неправильном ведении судебного заседания и в нагромождении излишних и чуждых делу данных» которыми, как вредной корой, обрастало настоящее ядро дела. В этих случаях бывало, впрочем, виновато не одно ведение судебного заседания. Иногда недостатки или, вернее, излишества судебного следствия вызывались неправильной деятельностью судебного следователя и даже судебной палаты в качестве обвинительной камеры. Про-исходило это от нарушения пределов исследования преступления в тех случаях, когда недостаточное уяснение себе состава преступления и его необходимых признаков заводило судебного следователя на путь исследования таких обстоятельств, которые для суждения о чьей-либо виновности в этом преступлении значения иметь не могут и не должны, или когда усердие не по разуму побуждало его к неуместной любознательности о таких действиях или событиях в жизни обвиняемого или потерпевшего, которые никакого отношения к делу не имеют. Если в этих случаях прокуратура не удерживалась от соблазна воспользоваться увлечениями следователя для архитектурных украшений в постройке обвинительного акта, а судебная палата, по недосмотру или неполноте доклада, такой акт утверждала, то суду невольно приходилось иметь дело с данными, которые могли повлиять на присяжных заседателей в смысле затемнения истинных очертаний дела. К этому присоединялось еще и перегружение списка свидетелей по ходатайству сторон и по требованию прокурора потому, что разрешению вопроса о том, относятся ли некоторые из них к делу, судом не было уделено достаточного внимания.

Нет сомнения, что сведения о поведении обвиняемого, его занятиях и образе жизни необходимы там, где обвинение строится исключительно на одних уликах. Составителями Судебных уставов было высказано, что судом всегда судится не отдельный поступок подсудимого, но его личность, насколько она проявилась в известном противозаконном поступке. Ознакомление с личностью подсудимого в значительной степени спасает от судебной ошибки, которая одинаково возможна как в случаях осуждения только на основании сведений о дурном характере подсудимого, так и в случаях осуждения только на основании преступного факта, который может быть следствием несчастного и рокового стечения обстоятельств и против которого громко вопиет вся безупречная и чуждая злу прошлая жизнь подсудимого. В этом отношении свидетельские показания имеют большое значение. Необходимо только, чтобы эти показания действительно относились к делу, т. е. чтобы ими разъяснялись такие стороны жизни обвиняемого, в коих выразились именно те его свойства, которыми вызваны движущие побуждения его деяния или, наоборот, с которыми его деяние состоит в прямом противоречии. Поэтому, например, в деле московского нотариуса Назарова, обвинявшегося в насильственном поругании целомудрия девушки в обстановке, не допускающей посторонних свидетелей, усложненном последующим ее самоубийством, допрос свидетелей о той роли, которую играли в жизни обвиняемого чувственные стремления, и о его взгляде на характер своих отношений к женщинам вообще представлялся вполне уместным. Но он являлся бы совершенно неуместным там, где отсутствует связь между внутренними свойствами преступления и сведениями о личности обвиняемого. Расточительность обвиняемого, весьма важная, например, в делах о банковых хищениях, не имеет никакого значения в делах о богохулении, а вспыльчивость обвиняемого, приобретающая серьезный смысл при обсуждении убийства в запальчивости и раздражении, совершенно утрачивает его при обвинении в делании фальшивой монеты. Не надо забывать, что суд, рассматривая преступное деяние, осуждает подсудимого за те стороны его личности, которые выразились в этом деянии, а не за всю его жизнь. Не будет ли такое исследование всей жизни напоминать toute proportion gardee провинциального присяжного, который был заменен запасным после того, как в заседании по делу о покушении подсудимого на изнасилование, он, возмущенный тем, что последний упорно и растерянно молчит на вопрос председателя: «Чем вы занимаетесь?», воскликнул с негодованием: «Николашка! Что же ты молчишь? Отвечай же! Скажи: кражами, ваше превосходительство!»

Мне пришлось давать кассационные заключения по нескольким громким делам, где было допущено резкое отступление от такого взгляда на пределы исследования. Типическим являлось дело Ольги Палем, обвиняемой в убийстве студента Довнара, стремившегося прервать с нею связь, препятствовавшую ему готовиться к экзаменам. Здесь судебная палата утвердила обвинительный акт, в котором приведено мнение убийцы о том, что убитый был человек бесхарактерный, гаденький и нахальный, пользовался ее деньгами, закладывал и присвоивал себе ее вещи, купленные на средства, полученные от прежнего ее сожителя, а затем подробно изложена проверка всего этого, предпринятая на предварительном следствии. При этой проверке прошлое самой обвиняемой исследовано на пространстве двадцати лет, причем произведен ряд допросов и оглашена переписка о принятии Палем православия и об отношениях ее к родителям и крестному отцу, о ее предшествующих связях, о хранящихся на текущем счету ее деньгах, о записях пересылки ей денег в 540 почтовых книгах… Вместе с тем произведены обыск у одного из старых сожителей Палем, живших в Одессе, и выемка его переписки и торговых книг, с производством бухгалтерской экспертизы, в явное нарушение устава торгового, в силу которого такие книги составляют неприкосновенную коммерческую тайну и только в случае признания несостоятельности торговца отбираются по определению суда. Нужно ли говорить, насколько такая одновременная травля подсудимой ее прошлым и опорочение памяти потерпевшего не имели никакого отношения к делу. Такое же выворачивание наизнанку прошлой жизни подсудимой пришлось мне встретить в деле графини Н., обвинявшейся в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащих ему прав состояния, причем следователем были рассмотрены и описаны производства сыскной полиции и допрошены указанные в них свидетели по обстоятельствам, никакого отношения к обвинению не имевшим, но бросавшим тень из далекого прошлого на уже весьма немолодую женщину, сочувствие напрасным страданиям которой на суде вызвало, в конце концов, оправдательный приговор присяжных заседателей. Еще более ненормальны подобные способы исследования по отношению к потерпевшим от преступления, когда в судебном заседании, вследствие увлечения следователя, неразборчивости прокурора и попустительства обвинительной камеры, о нем производится целое следствие, причем, присутствуя в судебном заседании, он лишен права отвода и допроса свидетелей и предъявления присяжным заседателям своих объяснений, если только не выступает гражданским истцом. При этом жизнь и личность его могут быть раскапываемы с самой мелочной подробностью, точно дело идет исключительно о решении вопроса, достоин ли он был постигшей его участи, как будто его житейское поведение может изъять его из покровительства закона и по отношению к нему сделать дозволенным, по личному взгляду подсудимого, то, что не дозволено и преступно по отношению к другим людям. Не слаще и положение свидетелей по делам, где слишком развязные представители сторон и в особенности — что печально отметить — защиты позволяют себе на их счет иронические выходки, насмешливые прозвища, унизительные намеки и ставят их в щекотливое положение вопросами, вовсе не относящимися к делу, но возбуждающими в публике, пришедшей в заседание из праздного любопытства, веселое настроение и неприличное хихикание. Конечно, председатель не может устранить от показаний свидетеля, вызванного по списку при обвинительном акте или по постановлению суда, но форма производимого допроса, но оценка характера вопросов зависит вполне от него и он не исполняет своей обязанности, если не пользуется полнотой власти и не пресекает подобного злоупотребления правом допроса в самом его начале, не допуская глумления над свидетелем и дерзкого вторжения в его личную жизнь.

В бытность мою председателем Петербургского окружного суда мне пришлось два раза решительным образом остановить попытку на подобный допрос. Приехавшая из провинции дама, потерпевшая от кражи, в которой обвинялась служанка гостиницы, объяснила, что вечером, уезжая из своего номера, оставила в комоде портфель с крупной суммой денег, а наутро обнаружила его исчезновение. «Мы позволим себе полюбопытствовать, где вы провели ночь?» — спросил защитник. «Свидетельница, — сказал я, — запрещаю вам отвечать на этот вопрос, а вас, господин защитник, предупреждаю, что при повторении подобных вопросов, указывающих на непонимание вами прав и обязанностей вашего звания, я вас удалю из залы заседания!» В другом случае товарищ прокурора, в общем весьма талантливый человек, обвиняя в заседании по крупному процессу, предложил вопрос, никоим образом не вытекавший из существа дела, и ответ на который был бы сопряжен для свидетельницы с унижающим ее признанием. Я предложил ему не ожидать ответа на такой вопрос, как не имеющий никакого отношения к делу, и объявил допрос свидетельницы исчерпанным. Но при допросе одного из последующих свидетелей представитель обвинения предложил ему вопрос, ответа на который он ожидал от свидетельницы. Я должен был снова устранить этот вопрос и на обиженное заявление обвинителя, что суд преграждает ему путь к исследованию истины в деле, сказал ему: «Суд предоставляет вам для этого все законные пути, кроме избранного вами, и при неподчинении вашем сделанному мной уже однажды указанию я буду вынужден, к прискорбию, прервать заседание и просить ваше начальство о командировании другого лица прокурорского надзора в состав присутствия по настоящему делу». Разительный пример непозволительного обращения со свидетелями при допросе, а также явки в суд свидетелей, показания которых, почерпнутые из области бесшабашного кутежа и прожигания жизни с забвением элементарных нравственных условий общежития, отодвинули на задний план существо дела, представляет недавнее дело в Московском окружном суде по обвинению Прасолова в предумышленном убийстве жены. Свидетелям предлагались вопросы, уличавшие их самих в предосудительном поведении; одного из них, например, спрашивали, что помешало ему вступить в связь с убитой — собственное нежелание или ее добродетель; в речах защиты указывалось, что с такими господами, как один из свидетелей, на дуэли не дерутся, а известного артиста-певца называли «кумиром безмозглых девиц». Все это создало вокруг дела нездоровую атмосферу и в сущности обратилось не столько в производство о совершенно ясном событии преступления, сколько в безапелляционный суд над убитой, давший основательный повод прокурору сказать: «Я не знаю, чем руководились те свидетели, которые приходили сюда с утомленными, бледными лицами и без краски стыда бросали здесь комьями грязи в могилу покойной, в которую отсюда ринулся бурный и грязный поток». Сенат еще в 1892 году высказал, что «условия современного судопроизводства не таковы, чтобы свидетели выходили из суда нравственно измятыми, так как суд должен быть святилищем осуществления правды и справедливости, а не позорищем, где могла бы проявляться разнузданность нравов». Надо заметить, что эта разнузданность может, помимо искажения отправления правосудия, вызывать и тяжкую реакцию, чему доказательством служит кулачная расправа в здании петербургского суда покойного писателя Всеволода Крестовского с оскорбившим его в своей речи присяжным поверенным, человеком в общем весьма достойным, но забывшим в данном случае слова Пушкина: «Блажен, кто словом твердо правит и держит мысль на привязи свою».

В обвинительной форме процесса несомненную роль играют судебные прения. Я уже говорил в своих «Воспоминаниях и заметках судебного деятеля» о тех условиях, которым должны удовлетворять речи обвинителя, гражданского истца и защитника. Сенатом еще в начале семидесятых годов было твердо установлено, что поводом для отмены приговора могут служить прения, в которых нарушены статьи закона, определяющие необходимые требования о содержании речей сторон. Сенат требовал, чтобы эти прения были ведены с достоинством, спокойствием и правильностью, которые необходимы для того, чтобы присяжные могли приступить к рассмотрению дела без всякого увлечения к обвинению или оправданию подсудимого. Не раз приходилось на этом основании отменять решения присяжных. На представителях сторон в суде вообще, а на суде присяжных в особенности, лежит нравственная обязанность охранять суд от искажения его исключительной — и достаточно высокой, чтобы быть исключительной— цели: служить отправлению уголовного правосудия. Исполнение этой обязанности особенно важно по отношению к присяжным заседателям, для которых судебные речи не представляют, как для судей коронных, обычного и привычного в течение многих лет явления и перед которыми блестящая и энергическая оболочка сказанного может, при неблагоприятном стечении обстоятельств и бездействии председателя, заслонить нездоровое существо сказанного. Это случается, например, при извращении уголовной перспективы, благодаря которому в искусственно подогретой речи почти совершенно исчезает обвиняемый и дурное дело, им совершенное, а на скамье подсудимых оказываются отвлеченные подсудимые, не подлежащие каре закона и называемые обыкновенно «средой», «порядком вещей», «темпераментом», «страстью», «увлечением», а иногда и сами потерпевшие, забывшие пословицу: «Не клади плохо, не вводи вора во грех». Таково возбуждение в присяжных — преимущественно со стороны обвинителей — племенной вражды или религиозной нетерпимости, застилающих перед их глазами истинные очертания разбирающегося дела. Таковы указания присяжным на вред, могущий последовать от оправдательного приговора; умышленная односторонность в освещении преступной стороны дела с целью возбудить в судьях ту нездоровую чувствительность в отношении к подсудимому, которая не имеет ничего общего ни с деятельной любовью к людям, ни с христианским милосердием; таковы язвительные насмешки и неуместная ирония по адресу противника и, наконец, истолкование задачи присяжных, а также значения и цели закона в смысле, противоречащем общественному порядку и намерениям законодателя. Все это не может не иметь влияния на присяжных и не отражаться в их решении. Не надо забывать, что присяжный заседатель, вырванный из обыденной обстановки в торжественную, непривычную обстановку судебного заседания, не может быть так мало впечатлителен, как «дьяк, в приказах поседелый», и что тяжкий млат обвинения в устах представителя государственной власти — прокурора — и пафос защитника не могут не оставлять следа в его душе в тех случаях, когда председатель не исполняет или не умеет исполнить свою ббязанность устранять «девиации» сторон. Нужно помнить, что присяжные заседатели представляют собой восприимчивый организм. Превратное толкование им общих вопросов права или извращение перед ними закона, оставленное без авторитетного опровержения, может быть принято ими с тем доверием, которое всегда невольно внушает к себе энергичное слово, и может пустить в их взгляде на дело неправильные корни и вредные ростки. В моей судебной практике было много случаев познакомиться с нарушениями подобного рода. Приводить их здесь не стану. Напомню лишь о громких процессах, бывших в Москве.

В одном из них прокурор заявлял о «непотребных мыслях и противобожеских теориях» защитника, а защитник называл речь прокурора тем, «что ежедневно выметается из каждой мало-мальски опрятной комнаты», удивляясь особенностям «мыслительного его аппарата», а в другом, по делу о краже почтовыми чиновниками пост-пакета на 120 тысяч рублей, отправленного из Германии, защитник приглашал присяжных подняться на высоту государственных интересов и на немецкие ввозные пошлины с хлеба ответить оправданием сознавшихся подсудимых, введенных потерпевшими в соблазн вопреки евангельскому изречению: «Горе миру от соблазна, но двойное горе тому, кто внесет соблазн в мир». В другом процессе — по делу о присвоении и растрате казначеем воспитательного дома и его сыном 307 тысяч рублей — защитой проводился взгляд, что истинная причина этого хищения, названного «грустной драмой», заключается в «холодном и бесцеремонном отношении начальства к казенным деньгам, благодаря которому в руках казначея оказалась такая большая сумма», и испрашивался у присяжных оправдательный приговор на том безнравственном основании, что «если похищенные 300 тысяч рублей причинили ущерб казне, которая возместила его со всех граждан России, то каждому пришлось внести так мало, что из-за этого говорить не стоит, а тем более обвинять подсудимых». В четвертом же, очень недавнем процессе обвинителю в отчете о заседании приписываются указание на то, что облитие серной кислотой мужа, хотя и является слишком специфической местью женщины, но местью понятной, и сожаление о том, что муж для защиты своей чести не прибегнул по отношению к предполагаемому любовнику жены к пистолету и клинку. Находя, что вся Москва ждет обвинительного приговора «как благовеста», прокурор заявлял присяжным, что когда такой приговор состоится, то он в темную ночь пойдет возвестить о нем на далекую могилу потерпевшей, под дождем и под развевающим его волосы ветром. Сюда же, для примера, можно отнести жалобу обвинителя в его ответной речи защитнику на то, что последний «топчется грязными сапогами в его сердце», или заявление другого, что подсудимая «плачет по данному ей расписанию».

Я говорил уже выше о равнодушном, а подчас и злорадном отношении к суду присяжных со стороны лиц и учреждений, от которых зависел почин законодательных мер к устранению препятствий для правильного действия этого суда. С грустью приходится сознаться, что часто и со стороны людей, призванных вместе с присяжными служить делу правосудия, проявлялось полное отсутствие заботы о нем. Успех обвинительной речи или оправдательный приговор, добытые словесными неправдами, ставились в этом случае единой и желанной целью, хотя бы их приходилось достигнуть, подвергая суд присяжных резким нападкам и нареканиям. В этих, к сожалению, нередких случаях, выражаясь словами одного из стихотворений Некрасова, суд присяжных «любящей рукой не был ни охранен, ни обеспечен». Наоборот, можно указать случаи, когда на оправдательный приговор , находивший отголосок и в сердцах коронных судей, участвовавших в заседании и вполне удовлетворенных им, приносился кассационный протест с указанием на то, что присяжные не поняли своей обязанности или противозаконно присвоили себе право помилования. По поводу обвинительного приговора , покаравшего справедливым и мудрым словом осуждения притеснителя слабых, развратителя невинных, расхитителя чужих трудовых сбережений или уверенного в своей безнаказанности изверга, в стенах кассационного суда широко оплаченное ораторское слово прозрачно намекало иногда на неразвитость, неспособность и тупоумие присяжных заседателей. Нельзя отрешиться от тревоги за правосудие вообще при тех участившихся за последние годы случаях, когда личность обвиняемого, с одной стороны, и его действительные интересы, с другой, а также ограждение присяжных заседателей от могущих отразиться на достоинстве их приговора увлечений приносятся в жертву эгоистическому желанию возбудить шумное и небезвыгодное в разных смыслах внимание к своему имени, причем делается попытка и человека, а иногда и целое учреждение обратить в средство для личных целей, чуждых правосудию.

Серьезной причиной оправдательных приговоров, волнующих общественное мнение, потому что ни в событии тяжкого преступления, ни в сознательной виновности в последнем подсудимого не может быть никакого сомнения, являлись, как я уже говорил, не только руководящие напутствия, но также и разъяснения председателя присяжным их прав и обязанностей , делаемые в начале каждой сессии в связи с приводом к присяге. Они далеко не всегда, по крайней мере за то время, когда я служил в «действующей армии» судебного ведомства, соответствовали своему назначению. В них больше всего обращалось внимание присяжных на технику их работы, и лишь упоминались вскользь вопросы о внутреннем убеждении , о сомнении , о значении признания присяжными подсудимого «заслуживающим снисхождения по обстоятельствам дела» и т. п. Между тем именно по этим вопросам прежде всего следует вооружить присяжных здравыми и правильными понятиями. Излишне говорить, как важно, например, разъяснение присяжным разницы между сомнением в виновности, остающимся после тщательного взвешивания всего, что говорит за и против нее, и тем сомнением, которое легко возникает там, где умственная работа недостаточно напряжена или где легко возникающее сомнение дает соблазнительный повод от этой умственной работы уклониться. Точно так же необходимо с полной ясностью и наглядностью объяснить присяжным, что их решение, в основу которого должно быть положено внутреннее убеждение, не есть простое мнение их по делу, а является чреватым последствиями для подсудимого и для общества приговором их совести, призываемой ограждать общество и от поощрения зла путем безнаказанности преступления, и от того несчастья, которым должно быть признано осуждение невинного. К сожалению, мы имеем еще меньше печатных образцов таких объяснений присяжным, чем печатных руководящих напутствий, так что почти нет примеров для подражания или руководства. Мне известно лишь одно такое объяснение, превосходное по форме и по содержанию, произнесенное при открытии сессии присяжных моим старым сослуживцем, товарищем председателя Петербургского окружного суда В. К. Случевским, и напечатанное в «Новом времени» 1879 года № 309.

Я уже говорил в моих воспоминаниях о деле Жюжан о том, как мало обращалось у нас долгое время внимания на выработку руководящих напутствий и как большинство из них отличалось бесцветностью и отсутствием внутреннего содержания, которое должно бы содействовать облегчению задачи присяжных. Печать, уделяя по громким процессам место речам сторон, почти никогда не помещала речи председателя, так что даже и там, где она представляла полезный образец для подражания, эта речь оставалась неизвестной никому, кроме присутствовавших. Таким образом, пропали для изучения и подражания некоторые из слышанных мной превосходных напутствий присяжным со стороны А. А. Сабурова в Петербурге и Э. Я. Фукса в Харькове. По этой же причине ныне я мог бы указать лишь на напечатанные руководящие напутствия А. М. Кузминского в Петербургском окружном суде по делу Меранвиль-де-Сенклера и одного из товарищей председателя Московского окружного суда по делу официанта Куликуна, обвиняемого в сводничестве своих малолетних дочерей, как вполне отвечающие своему значению и назначению. Не могу не выразить при этом крайнего сожаления, что превосходные напутствия нынешнего председателя Петербургского окружного суда С. В. Кудрина не были напечатаны. Но зато я мог бы отметить целый ряд слышанных мной руководящих напутствий, состоявших из усыпительного повторения статей закона или из таких толковании, которые вносили смуту в умы присяжных и вызывали недоумения даже в участвующих в деле лицах. Таким было, например, ничем не вызванное тяжкодумное объяснение разницы между заявлением о подлоге акта и спором о его недействительности , объяснение, вслушиваясь в которое, можно было добросовестно признать, что никакой разницы между ними не существует; или авторитетное объяснение различия между выемкой и обыском , сводившееся к тому, что когда ищут , то это обыск, а когда что-нибудь при этом нашли , то это выемка. Вообще говоря, на предварительную, спокойную и обдуманную подготовку руководящего напутствия вне судебного заседания и течения судебного следствия, особливо по серьезным и сложным делам, у нас, по-видимому, обращалось мало внимания, несмотря на то, что в некоторых случаях очень важное объяснение о составе преступления, его существенных признаках и общественном значении может быть обдумано и построено еще до открытия судебного заседания. Между тем я помню случаи, где в этом отношении допускалась торопливая импровизация или обдумывание предстоящего напутствия совершалось в самый разгар прений сторон, без необходимого сосредоточения внимания на них председателя. Так, мне пришлось в Сенате участвовать в рассмотрении дела, в котором сторонами в речах были сделаны совершенно недопустимые на суде выпады против подсудимого и некоторых свидетелей, направленные к возбуждению и разжиганию племенных страстей и оставленные председательствовавшим не только без своевременной остановки беззастенчиво зарвавшихся противников, но и без всякого указания в руководящем напутствии на их более чем неуместный характер. В объяснении, представленном Сенату, этот председатель наивно говорил, что не мог обратить внимания на такие выходки, потому что был погружен во время судебных прений в подготовление своего «резюме». Этот «погруженный в обдумыванье» председатель, не отдающий себе отчета в происходящем вокруг, напоминает мне невольно рассказ об одном председателе, находившемся в таких же условиях. В то время, когда он всецело отдавался созерцанию мысленной постройки своего будущего напутствия присяжным, стоящий сбоку подсудимого, бывшего под стражей, солдат задремал и наклонил ружье в сторону присяжных. Их это стало тревожить, и наконец, старшина, перебивая речь защитника, воззвал к председателю. «А! Что?» — спросил тот, оторванный от своей творческой работы, и еще весь находясь под ее влиянием. «Да вот, господин председатель, вот этот нижний чин так держит ружье… присяжные опасаются… как бы оно не выстрелило… ведь кого-нибудь из нас убить может»… — «Убить? — рассеянно сказал председатель, все еще пребывая в своем автогипнозе, — но ведь у нас есть запасные (т. е. присяжные заседатели)!»