Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

Писториус сказал на это:

— Порыв, который заставляет вас летать, — это самое драгоценное достояние человека. Это чувство связи с источником силы. Но человеку скоро делается не по себе! Это ведь очень опасно! Именно поэтому большинство людей совсем отказывается от полета и предпочитает на законном основании двигаться по тротуару. Но вы не из них. Вы продолжаете полет, как и надлежит упорному человеку. И вдруг — о чудо! — вы начинаете замечать, что можете управлять полетом, что к стихийной силе, которая владела вами, прибавляется легкая маленькая собственная сила, какой-то новый орган, руль, помогающий управлять полетом. Это великолепно. Без этого вы оставались бы в пространстве лишенным воли. Как бывает, например, с безумцами. Жизнь они чувствуют глубже, чем люди на тротуаре, но у них нет этого руля, и они устремляются очертя голову в безбрежное пространство. А вы, Синклер, вы справитесь! Как? Вы еще этого не знаете? С помощью нового органа, регулятора дыхания. Теперь вы можете видеть, как мало «личного» таится в глубине вашей души. Дело в том, что не вы придумали этот регулятор! Он не нов! Идея заимствована. Она существует тысячелетия. Это орган равновесия у рыб — пузырь. И действительно, до сих пор существует несколько странных, консервативных видов рыб, пузырь которых является одновременно чем-то вроде легких и при определенных условиях действительно служит для дыхания. Это в точности то самое — легкие, которые во сне служили нам плавательным пузырем!

Он вытащил том по зоологии и показал мне названия и рисунки этих ископаемых рыб. И странным образом, содрогнувшись, я ощутил в себе отголосок некой жизнедеятельности давних эпох существования жизни.

Глава шестая БИТВА ИАКОВА

Я не могу вкратце пересказать то, что узнал про Абраксаса от странного музыканта Писториуса. Но главное, благодаря ему я сделал еще один шаг на пути к самому себе. В свои восемнадцать лет я был все-таки необычным человеком: в чем-то довольно опытным, и даже слишком опытным, а в чем-то совершенно беспомощным и отсталым. Сравнивая себя с другими, я часто чувствовал свое превосходство, но так же часто я испытывал чувство подавленности и унижения. Я казался себе то гением, то полусумасшедшим. Я не мог наслаждаться радостями жизни своих сверстников и часто мучил себя упреками и мрачными мыслями, когда мне казалось, что я остаюсь в полной изоляции и жизнь закрыта для меня.

Писториус, который сам был великовозрастным чудаком, научил меня сохранять мужество и самоуважение, неизменно находя в моих словах, мечтах, идеях и фантазиях нечто ценное, принимая их всерьез и обсуждая внимательно и серьезно.

— Вы рассказывали мне, — говорил он, — что любите музыку потому, что в ней не содержится морали. Допустим. Но тогда и сами вы не должны быть моралистом! Вы не должны сравнивать себя с другими. И если природа создала вас летучей мышью, не надо стремиться сделаться страусом. Вы часто кажетесь себе странным, упрекаете себя в том, что живете не так, как многие другие. Отучитесь от этого. Смотрите в огонь, смотрите на облака и, как только в вас проснутся предчувствия и в душе вашей зазвучат голоса, отдайтесь им целиком и не задавайте вопросов, как отнесется к этому господин учитель или ваш папаша и будет ли вами доволен добрый Боженька. Эти вопросы сломают вас. С ними вы можете только бродить по тротуарам, словно какая-то живая мумия. Милый Синклер, нашего бога зовут Абраксас, он бог и дьявол, в нем заключен светлый и темный мир. Ни одна ваша мысль, ни одна мечта не вызовет у Абраксаса возражений. Помните об этом. Но если вы когда-нибудь вдруг станете безукоризненно нормальным, он уйдет от вас и найдет себе нового чудака, чтобы в нем растить свои мысли.

Среди всех снов был один особенно мне дорогой, сон о моей любви. Часто, очень часто мне снилось, будто я прохожу под геральдической птицей, вхожу в наш старый дом, хочу прижать к себе мать и вместо нее обнимаю крупную, высокую женщину, в которой чувствую нечто материнское, но в то же время и что-то мужское. Я смотрю на нее, и мне страшно, и меня пронизывает жгучее желание. Этот сон я не мог рассказать другу. Все другие раскрыл перед ним, а этот хранил для себя. Он был моим укромным уголком, моим тайным прибежищем.

Когда у меня было плохое настроение, я просил Писториуса сыграть «Пассакалью» старого Букстехуде. Я сидел тогда в ночной темноте неосвещенной церкви, растворясь в этой особенной, отчужденной музыке, которая как бы погружалась в себя, прислушивалась к себе и которая каждый раз призывала меня верить голосам моей души.

Иногда, после того как звуки органа умолкали, мы еще сидели вместе в церкви, глядя, как в высоких островерхих сводах окон то исчезал, то появлялся свет.

— Это смешно звучит, — сказал Писториус, — что когда-то я учился теологии и собирался стать священником. Но я совершил тогда лишь формальную ошибку: быть священником — это мое призвание и цель. Просто я слишком рано смирился и предоставил себя в распоряжение Иеговы прежде, чем узнал Абраксаса. Ах, каждая религия прекрасна. Религия — это душа, и совершенно все равно, принимает ли человек пищу, как добрый христианин, или паломником отправляется в Мекку.

— Но ведь тогда вам, собственно говоря, надо было сделаться профессиональным священником, — возразил я.

— Нет, Синклер, нет. Тогда мне пришлось бы лгать. Ведь нашу религию проповедуют так, как будто она вообще не религия. Она преподносится исключительно как детище разума. Католиком я мог бы еще быть на худой конец, но протестантским священником — нет! Немногие искренне верующие, а я знаю таких, принимают догмат буквально, но я не могу им сказать, что Христос для меня не личность, а герой, миф, чудовищная тень, в которой человечество видит себя запечатленным навечно. А те, кто приходит в церковь, чтобы услышать умное слово, исполнить долг, не пропустить чего-то и так далее, что я им должен сказать? Обратить их в веру? Так вы полагаете? Но я вовсе не стремлюсь к этому. Священник совершенно не желает обращать, он хочет жить среди верующих, равный среди равных, быть носителем и выразителем того чувства, из которого мы создаем наших богов.

Он оборвал свою речь. Потом продолжил:

— Наша новая вера, которую мы решили называть именем Абраксас, очень красива, мой друг. Это лучшее, что есть у нас. Но она еще только родилась. У нее еще не выросли крылья. Нет, одинокая религия — это еще не настоящее: Религия должна стать общей, с культом, дурманом, празднествами и мистериями…

Он задумался и погрузился в себя.

— А можно ли одному или в очень узком кругу совершить мистерию? — спросил я неуверенно.

— Можно, — кивнул он, — я это делаю уже давно. Я совершал культовые обряды, за которые на много лет мог бы попасть в тюрьму, если бы кто-нибудь узнал об этом. Но я знаю, что это все-таки не настоящее.

Вдруг он ударил меня по плечу, так что я вздрогнул.

— Да что там! — энергично воскликнул он. — У вас ведь тоже есть мистерии! Полагаю, вы видите сны, о которых мне не рассказываете. Я о них и не спрашиваю. Но говорю вам — живите ими, этими снами, проигрывайте их в сознании, создавайте для них алтари! Это пока еще не совершенно, но это путь. Сможем ли мы — вы, я и еще несколько других — обновить мир, покажет нам будущее. Но внутри себя мы должны обновлять его каждый день, иначе мы ничего не стоим. Подумайте об этом. Вам восемнадцать лет, Синклер, вы не бегаете к уличным девкам, значит, у вас бывают любовные сны, любовные желания. Может быть, они внушают вам страх. Не бойтесь! Это лучшее, что у вас есть. Поверьте мне. Я много потерял, оттого что в вашем возрасте пытался укротить любовные сны. Этого делать нельзя. Человек, который знает про Абраксаса, не должен так поступать. Не надо бояться и считать запретным то, чего желает наша душа.

Я возразил в испуге:

— Но ведь нельзя же делать все, что захочешь! Нельзя ведь убить человека только потому, что он тебе не нравится!

Писториус придвинулся ближе ко мне:

— При каких-то обстоятельствах и такое возможно. Только обычно это заблуждение. Да я вовсе и не утверждаю, будто вы можете делать все, что придет вам в голову. Нет, но идеи, которые приходят вам в голову, вы должны беречь, а не гнать их от себя или калечить моралью. Вместо того чтобы распинать на кресте себя или кого-то другого, лучше торжественно выпить бокал вина, думая при этом о мистерии жертвоприношения. И даже без подобных мыслей и действий можно сохранить любовь и уважение к собственным инстинктам и так называемым искушениям. Тогда становится виден их смысл, а он есть всегда. Если вам снова придет в голову что-то безумное или очень уж грешное, Синклер, если вам захочется кого-то убить или совершить чудовищную непристойность, остановитесь на секунду и подумайте о том, что это Абраксас ведет вашу фантазию. Человек, которого вам хотелось убить, наверняка не был какой-то определенной личностью. Это всего лишь маска. Когда мы ненавидим человека, то наверняка в его облике ненавидим что-то, что есть в нас самих. То, чего в нас нет, нас не беспокоит.

Никогда еще слова Писториуса так глубоко не проникали в тайники моей души. Я ничего не мог ответить. Но самое сильное и необычное впечатление произвело на меня созвучие этой речи словам Демиана, которые в течение многих лет я носил в себе. Они ничего друг о друге не знали, и оба говорили мне одно и то же.

— Все вещи, которые мы видим, — продолжал Писториус тихо, — отражение того, что есть внутри нас. Нет другой действительности, кроме той, которая существует в нас. Большинство людей потому и живет в нереальности, что образы внешнего мира считает действительностью, а внутреннему миру своей души не придает никакого значения. Можно и так быть счастливыми, но если знаешь другое, то уже не имеешь возможности избрать путь большинства. Это легкий путь, а наш очень трудный, Синклер! А теперь пошли.

Несколькими днями позднее, после того как я дважды приходил к нему и, напрасно прождав, уходил ни с чем, он неожиданно встретился мне вечером на улице: пьяный, спотыкаясь и шатаясь, он появился из-за угла, как будто вынесенный порывом ледяного ночного ветра. Я не стал его окликать. Он прошел мимо, не заметив меня, глядя прямо перед собой, в глазах его горел одинокий огонь, словно он шел на зов из неизвестности. Я последовал за Писториусом по улице; он как бы дрейфовал, управляемый невидимой рукой, шел как привидение, как лунатик. И я с грустью повернул домой, к своим неразрешимым снам.