Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

Постепенно с течением времени во мне созревало ощущение, что признавать учителем моего друга Писториуса совсем не обязательно. В очень важные для меня времена становления мне была дана его дружба, совет, утешение, душевная близость. Господь говорил со мной его устами. Писториус объяснял, толковал мои сны, возвращал их мне. Он дал мне смелость увидеть самого себя. А теперь во мне росло чувство сопротивления. В его словах было слишком много назидания, и меня он понимал далеко не во всем. У нас не было ни споров, ни конфликтов, ни разрыва, не было даже выяснения отношений. Я сказал ему одно-единственное, довольно безобидное слово, но в этот момент иллюзия наших отношений раскололась на пестрые черепки.

Предчувствие уже некоторое время угнетало меня, и вот, когда однажды в воскресенье мы были у Писториуса в его захламленном кабинете, оно стало совершенно отчетливым. Мы лежали на полу перед камином. Он говорил о мистериях, о формах религии, которыми он занимался, о которых размышлял, пытаясь понять их перспективы в будущем. Мне все это казалось скорее забавным, чем жизненно важным. В его словах я ощущал ученость, усталое копание в развалинах прежних миров. И вдруг я почувствовал отвращение ко всему этому культу мифологий, к этой игре в мозаику традиционных религиозных форм.

— Писториус, — сказал я со злобой, совершенно неожиданной, испугавшей меня самого, — расскажите мне лучше какой-нибудь сон, действительный сон, который вы видели ночью. А все, о чем вы сейчас говорите, звучит чертовски старомодно!

Он никогда еще не слышал от меня таких речей, а сам я в тот же миг понял со стыдом и ужасом, что стрела, пущенная в него и попавшая ему в сердце, получена мной из его же арсенала: в раздраженной и резкой форме я вернул ему те самые упреки, которыми он иногда в моем присутствии иронически осыпал сам себя. Он сразу все понял и замолчал. Я поглядывал на него со страхом, он сильно побледнел.

После долгого тяжелого молчания он подложил в камин полено и тихо сказал:

— Вы совершенно правы, Синклер. Вы умный человек. Я больше не стану докучать вам всей этой старомодной материей.

Он говорил спокойно, но в этом спокойствии ясно слышалась боль от нанесенной мною раны. Что я наделал!

Я чуть не заплакал, всем сердцем готовый просить прощения, заверять в своей любви и нежной благодарности. В голову приходили трогательные слова, но я не мог их произнести. Я по-прежнему лежал на полу, смотрел в огонь и молчал. Молчал и он. Так мы лежали, пламя догорало, опускалось, и с каждой угасающей искрой я чувствовал: прекрасное и дорогое исчезает, улетает от меня, чтобы больше никогда не возвратиться.

— Боюсь, вы меня неверно поняли, — сказал я наконец хриплым, сдавленным голосом. В горле у меня пересохло. Глупые, бессмысленные слова звучали механически, как будто я читал вслух какой-нибудь бульварный роман.

— Я понял вас правильно, — ответил Писториус тихо, — да вы ведь и правы.

Он подождал, а потом медленно продолжил:

— Настолько, насколько вообще один человек может быть прав в отношении другого.

«Нет, нет, — кричал голос внутри меня, — нет, я не прав!» Но сказать я ничего не мог. Я знал, что одним-единственным словом обозначил очевидную слабость Писториуса, попал в его больное место. Коснулся того, чему он сам в себе не доверял. Его идеалы отдавали «антиквариатом», его поиски были устремлены назад, в прошлое, он был романтиком. И вдруг я осознал до самой глубины души: то, чем был для меня Писториус, все, что он мне дал, он не мог дать самому себе. Он вывел меня на путь, на котором мне предстояло перегнать и покинуть своего учителя.

Бог знает, как может вдруг вырваться такое слово. Я не хотел сказать ничего плохого, совершенно не предвидел катастрофы. Я произнес нечто, чего еще не понимал в момент произнесения, следуя внезапно пришедшей в голову иронической, недоброй идее, но она оказалась судьбой. Маленькая бездумная грубость с моей стороны стала для Писториуса приговором.

О, как я мечтал в тот момент, чтобы он рассердился, начал защищаться, накричал на меня! Ничего подобного. Я должен был сделать все это сам, внутри себя. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но он не мог, и поэтому я видел, как больно его задел.

Писториус молча принял удар, нанесенный мной, наглым и неблагодарным его учеником, и, ничего не отвечая, признавая мою правоту, принимая мои слова как судьбу, он заставил меня возненавидеть самого себя, тысячекратно ощутить свою вину. Нанося удар, я ожидал увидеть сильного, готового к обороне партнера, — а передо мной оказался тихий, страдающий человек, беззащитный, готовый сдаться молча.

Долго мы так лежали перед угасающим огнем, и каждый вспыхнувший уголек, каждая недогоревшая искра напоминали мне о счастливых, прекрасных, захватывающих часах, проведенных здесь, и сознание того, как многим я обязан Писториусу, становилось все сильнее. Наконец я почувствовал, что больше не могу этого выдержать, встал и вышел. Я долго ждал сначала у двери, потом на темной лестнице, потом на улице возле дома в надежде — вдруг он спустится и пойдет следом за мной. Потом я ушел и до самого вечера много часов блуждал по улицам города и пригородов, по паркам и лесам. Впервые я ощутил на себе каинову печать. Только спустя некоторое время я смог поразмыслить над случившимся. Все мои мысли были направлены на то, чтобы обвинить себя и защитить Писториуса. Но результат каждый раз бывал иной. Тысячу раз я был готов пожалеть об этих злосчастных словах и хотел взять их назад, но снова и снова возвращался к тому, что не сказал ничего, кроме правды. Только теперь я сумел до конца понять Писториуса, до конца понять его мечту. В сущности, он мечтал стать священником, провозгласить новую религию, найти новые формы экстаза, любви и благочестия, создать новые символы. Но это было не его дело, у него не хватало сил. Он слишком хорошо чувствовал себя в прошедшем, слишком хорошо понимал все то, что происходило когда-то, слишком много знал о Египте, Индии, о Митре [57] и Абраксасе. Вся его любовь была обращена к тому, что человечество давно уже пережило, но в глубине души он, конечно, знал: новое будет новым, и вовсе не таким, как то, что уже прошло, — источник нового забьет из живой земли, и его не найти ни в каких коллекциях и библиотеках. Писториусу по силам было возвращать людей к самим себе, как он это сделал со мной. Дать людям нечто невиданное, новых богов — этого он не мог.

57

Митра (Мифра) — букв. «договор», «согласие», древнеиранский мифологический персонаж, связанный с идеей договора, а также выступающий от имени солнца.

И вдруг жарким пламенем озарила меня мысль: у каждого есть свое «дело», но никому не дано выбрать его себе, очертить его границы и потому управлять им по собственному разумению. Ошибкой было искать новых богов, еще большей ошибкой — стремиться чем-то обогатить мир. Никакой, абсолютно никакой иной обязанности не существовало для пробудившегося человека, кроме одной-единственной, — найти самого себя, укрепиться в самом себе, нащупать собственный путь и пойти по нему независимо от того, куда он ведет. Эта потрясшая меня мысль и оказалась плодотворным результатом случившегося. Я часто развлекал себя тем, что принимался рисовать в уме картины будущего, перебирая роли, которые могли быть предназначены мне, — поэта, а может быть, пророка, или художника, или еще кого-нибудь. Нет, все это не то. Я родился на свет не для того, чтобы сочинять стихи, читать проповеди или рисовать, — ни я, ни кто-либо другой не рождаются для этого. Всякое занятие — дело второстепенное. Истинным призванием каждого может быть только одно — найти самого себя. Кончит ли человек поэтом или безумцем, пророком или преступником — это не его дело, да в конце концов это и неважно. Его дело другое — найти свою судьбу, не любую, а свою, и прожить ее целиком, без остатка. Все остальное — это половинчатость, попытка спрятаться, возвращение назад к идеалам толпы, приспособленчество, страх перед собственным внутренним миром. Новый образ встал передо мной, страшный и священный, сто раз я предчувствовал его, часто говорил о нем, но только сейчас его ощутил. Я — это бросок природы, бросок в неизвестность: может быть, во что-то новое, может быть, в ничто. Чтобы этот бросок из бездонных глубин мог состояться, чтобы я ощутил в себе его волю, сделал его полностью своим, — в этом мое призвание. В это одном.

Я познал уже немало одиночества. Но теперь я чувствовал, что оно бывает еще более глубоким, таким, от которого некуда скрыться.

Я не пытался оправдаться перед Писториусом. Мы остались друзьями, но отношения переменились. Мы только однажды заговорили об этом, вернее, он заговорил.

— Я хочу стать священником. Как вам известно, больше всего мне хотелось бы стать служителем новой религии, о которой мы кое-что знаем. Но этого никогда не произойдет. Я знаю это и знал уже давно, хотя не смел сам себе признаться. Я буду выполнять другие церковные обязанности: может быть, играть на органе или что-нибудь еще. Но я должен жить в окружении того, что для меня прекрасно и священно. Органная музыка, мистерия, символ, миф — мне это необходимо, я не могу отказаться от этой моей слабости. Я ведь понимаю, Синклер, иногда понимаю очень хорошо, что таких желаний нельзя иметь, это — роскошь и слабость. Было бы достойнее, лучше, если бы я без всяких претензий просто отдался на волю судьбы. Но я не могу. Единственное, чего я не могу. Может быть, вы когда-нибудь сможете. Трудно, это единственное, что действительно трудно, мой мальчик. Я часто мечтал об этом, но не мог, мне становилось страшно. Не могу остаться одиноким, без всякого прикрытия, я ведь всего лишь бедный, слабый человек, которому тоже нужно немножко пищи и тепла, а иной раз так хочется ощутить близость себе подобного. Тому, кто не интересуется ничем, кроме своей судьбы, не нужны себе подобные, он совсем один посреди ледяного космоса. Знаете — как Иисус в Гефсиманском саду. Бывали такие мученики, которые охотно шли на крест, но они не были героями, потому что не могли до конца стать свободными, им тоже чего-то хотелось, — чего-то любимого и родного, хотелось подражать образцам, каким-то идеалам. Тому, кто стремится только к своей судьбе, не нужны идеалы и образцы, у него нет ничего, что он мог бы любить, что могло бы его утешить. Вообще-то надо было бы идти именно этим путем. Люди, подобные мне и вам, и так достаточно одиноки, но мы имеем хотя бы друг друга, мы чувствуем тайное удовлетворение от сознания того, что мы не такие, как все, что мы бунтуем и стремимся к необычному. Но от этого придется отказаться, если хочешь идти до конца. Нельзя стремиться и к тому, чтобы стать революционером, примером для подражания, мучеником. Невозможно себе представить…

Да, представить было невозможно. Но можно было мечтать, воображать, предчувствовать. Иногда я начинал ощущать нечто подобное, если вдруг случался час покоя и умиротворения. Тогда я оглядывался вокруг и начинал смотреть в широко открытые глаза своей судьбы. Они могли быть полны мудрости или безумия, любви или злобы, все равно. Нельзя было выбирать, к чему-то стремиться. Можно было хотеть только одного — своей судьбы. Кусок этого пути я прошел, и проводником мне был Писториус. В те дни я блуждал по городу как слепой, во мне все бушевало, в каждом шаге таилась опасность. Я не видел перед собой ничего, кроме бездонной тьмы, в которую уходили и там обрывались все сегодняшние пути. Перед моим внутренним взором стоял образ того, кто меня поведет: он был похож на Демиана, в глазах его стояла моя судьба. Я написал на листке: «Тот, кто все время вел меня за собой, покинул меня. Я остался в полной темноте и не могу сделать ни шага. Помоги мне!» Я хотел отправить это Демиану, но воздержался. Каждый раз, когда я собирался это сделать, все становилось нелепым и бессмысленным. Но я знал наизусть эту маленькую молитву и часто произносил ее про себя. Она была со мною всегда и везде. Я, кажется, стал понимать, что такое молитва.

Школьные годы закончились. Теперь мне предстояло отправиться в путешествие — так решил мой отец, — а потом поступить в университет. На какой факультет, я не знал. Меня записали на один семестр в философский семинар, и я был доволен, хотя точно так же я был бы доволен, если бы мне пришлось заниматься и каким-нибудь другим предметом.

Глава седьмая ФРАУ ЕВА [58]

Однажды во время каникул я отправился к дому, где когда-то жил Демиан со своей матерью. В саду я увидел старую женщину, заговорил с ней и узнал, что она владелица этого дома. Я спросил о семействе Демиана. Она хорошо их помнила, но не знала, где они теперь. Почувствовав мой интерес, она пригласила меня в дом, вытащила кожаный альбом и показала мне фотографию матери Демиана. Я ее уже почти не помнил. Но при виде этой маленькой фотографии у меня замерло сердце. Это был образ моей мечты! Это была она: величавая, женственная и одновременно мужественная, похожая на сына. В ней светилось материнство и вместе с тем чувствовались отчужденность и страстность. Прекрасная и соблазнительная, прекрасная и недоступная, демон и мать, судьба и возлюбленная. Да, это была она!

58

Ева — по-еврейски значит «жизнь». Явный намек на библейскую Еву, Праматерь, великую матерь, вечную тайну жизни, понятия, столь характерные для философии Гессе, проявляющиеся и в других его произведениях.