Собрание сочинений в четырех томах. Том второй. Лирика, повести в стихах, сатира, пьесы

III

Публичная библиотека… Щитами огорожен стол Перед окном. Почти полвека Владимир Стасов здесь провел. Осанистый, в сюртук одетый, Сидит он за столом своим. Стеной петровские портреты Стоят на страже перед ним. Вот бюст Петра. Вот вся фигура. Внизу латинские слова О том, что тиснута гравюра В такой-то год от рождества. Вот на коне перед сенатом Застыл он, обращен к Неве, В плаще широком и крылатом, С венком на гордой голове. Спокоен лик его недвижный, Но столько в нем таится сил, Что этот зал палаты книжной Он в бранный лагерь превратил. Недаром меж бессчетных полок, Похожих на рельефы гор, Поэт, историк, археолог Ведут ожесточенный спор. И, убеленный сединами, Хранитель этих тысяч книг Воюет, боевое знамя Не опуская ни на миг. Сейчас он прочитал газету И так на критика сердит, Что всем пришедшим по секрету Об этом громко говорит. Вокруг стола стоит ограда — Щиты с портретами Петра. Но за ограду без доклада Народ является с утра. Тут и художник с целой шапкой Задорно вьющихся волос, И композитор с толстой папкой: Сюда он оперу принес. Но гаснет в небе цвет медовый Холодной питерской зари. Внизу — на Невском, на Садовой Заговорили фонари. И Стасов, бодрый и веселый, Как зимний день седоволос, В старинной шубе длиннополой Выходит в сумрак, на мороз. Пешком доходит до Фонтанки И, поглядев на лед реки, Садится, не торгуясь, в санки И долго едет на Пески. Скользят по Невскому полозья. В домах зажегся робкий свет. И лихо пляшут на морозе Мальчишки с кипами газет. Бежит седая лошаденка, Бросая снег из-под копыт. А замороженная конка На перекрестке ей грозит. Но слышен бас: — Правей, разиня! — И два могучих рысака В блестящей сбруе, в сетке синей Взметают снега облака. Ворча: «Куда вас носит, леших!» — Извозчик убавляет рысь. И тут же сам орет на пеших: «Чего заснул? Поберегись!» Просторы Невского покинув, Он едет улицей немой, Где двери редких магазинов Скрежещут яростно зимой. Но вот подъезд большого дома. Выходит из саней седок, Идет по лестнице знакомой И сильно дергает звонок. Проехавшись по первопутку, Он стал румяней и бодрей И, как всегда, встречает шуткой Своих домашних у дверей. Ложится в тесном кабинете На узкий дедовский диван. Но сна не любит он, как дети, — Неугомонный великан…

_____

За много месяцев до смерти Прослушав реквием в концерте, Он мне сказал, что умирать Он не согласен. Так ребенок На близких сердится спросонок, Когда ему отец и мать Напомнят, что пора в кровать. Хотел он жить и слушать Баха, И Глинку, и Бородина И ставить в тот же ряд без страха Неведомые имена. Полвека нет его на свете, Но он такой прорезал путь, Что, вспомнив прошлое столетье, Нельзя его не помянуть.

Начало века

Шумит-бурлит людской поток На площади вокзальной. Солдат увозят на Восток И говорят — на Дальний. Дрались их деды в старину Не раз в далеких странах, Вели за Альпами войну, Сражались на Балканах. Но дальше этих дальних стран Восточный край державы. Через Сибирь на океан Везут солдат составы. Далеким пламенем война Идет в полях Маньчжурии. И глухо ропщет вся страна, Как роща перед бурею. А здесь — у входа на вокзал — Свистят городовые… В те дни японец воевал Со связанной Россией.

_____

Я помню день, когда войне Исполнилось полгода. Кого-то ждать случилось мне Среди толпы народа. Ломились бабы, старики К вокзальному порогу. Несли мешки и узелки Солдатам на дорогу. Вдруг барабан издалека Сухую дробь рассыпал. И узелок у старика Из рук дрожащих выпал. И, заглушая плач детей, Раздался у вокзала Припев солдатский «Соловей» И посвист разудалый. Под переливы «Соловья» Идут — за ротой рота — Отцы, мужья и сыновья В открытые ворота. И хлынул вслед поток живой Наперекор преградам, Как ни вертел городовой Конем широкозадым. Коня он ставил поперек, Загородив дорогу, Но путь пробил людской поток К воротам и к порогу. Скользя глазами по толпе, Бежавшей вдоль перрона, Смотрел полковник из купе Блестящего вагона. Взглянув с тревогой на народ, Стекло он поднял в раме… Был пятый год, суровый год, Уже не за горами.

Молодой Горький

Он сухощав, и строен, и высок, Хоть плечи у него слегка сутулы. Крыло волос ложится на висок, А худобу и бледность бритых щек Так явственно подчеркивают скулы. Усы еще довольно коротки, Но уж морщинка меж бровей змеится. А синих глаз задорные зрачки Глядят в упор сквозь длинные ресницы. На нем воротничков крахмальных нет. На мастера дорожного похожий, Он в куртку однобортную одет И в сапоги обут из мягкой кожи. Таким в дверях веранды он стоял — В июльский день, безоблачный, горячий, — И на привет собравшихся на даче Басил смущенно: — Я провинциал! Провинциал… Уже толпой за ним Ходил народ в театре, на вокзале. По всей стране рабочие считали Его своим. «Наш Горький! Наш Максим!» Как бы случайно взятый псевдоним Был вызовом, звучал программой четкой, Казался биографией короткой Тому, кто был бесправен и гоним. Мы, юноши глухого городка, Давно запоем Горького читали, Искали в каждом вышедшем журнале, И нас пьянила каждая строка. Над речкой летний вечер коротая Иль на скамье под ставнями с резьбой, Мы повторяли вслух наперебой «Старуху Изергиль» или «Пиляя». Товарищ мой открытку мне привез, Где парень молодой в рубашке белой, Назад откинув прядь густых волос, На мир глядел внимательно и смело. И вот теперь, взаправдашний, живой, В июльский день в саду под Петроградом, Чуть затенен играющей листвой, Прищурясь, он стоит со мною рядом. Тот Горький, что мерещился вдали Так много лет, — теперь у нас всецело. Как будто монумент к нам привезли, И где-то площадь разом опустела. О нет, не монумент!.. Глухим баском, С глубоким оканьем нижегородца Он говорит и сдержанно смеется — И точно много лет он мне знаком. Не гостем он приехал в Петроград, Хоть и зовет себя провинциалом. Вербует он соратников отряд И властно предъявляет счет журналам. Так было много лет тому назад.

Шаляпин

В тот зимний день Шаляпин пел На сцене у рояля. И повелительно гремел Победный голос в зале. «Шаляпин»… Вижу пред собой, Как буквами большими Со стен на улице любой Сверкает это имя. На сцены Питера, Москвы Явился он природным Артистом с ног до головы, Беспечным и свободным. Всего себя он подчинил Суровой строгой школе, Но в каждом звуке сохранил Дыханье волжской воли. Дрожал многоэтажный зал, И, полный молодежи, Певцу раек рукоплескал, Потом — партер и ложи. То — Мефистофель, гений зла, — Он пел о боге злата, То пел он, как блоха жила При короле когда-то. Казалось нам, что мы сейчас Со всей галеркой рухнем, Когда величественный бас Затягивал: «Эй, ухнем!» Как Волга, вольная река, Катилась песня бурлака. И, сотрясая зданье, В ответ с балконов, из райка Неслись рукоплесканья.

______

Печален был его конец. Скитаясь за границей, Менял стареющий певец Столицу за столицей. И все ж ему в предсмертный час Мерещилось, что снова Последний раз в Москве у нас Поет он Годунова, Что умирает царь Борис И перед ним холсты кулис, А не чужие стены. И по крутым ступенькам вниз Уходит он со сцены…

Ялта

Вот набережной полукруг И городок многоэтажный, Глядящий весело на юг, И гул морской, и ветер влажный. И винограда желтизна На горном склоне каменистом — Все, как в былые времена, Когда я был здесь гимназистом, Когда сюда я приезжал В конце своих каникул летних И в белой Ялте замечал Одних четырнадцатилетних. Здесь на верандах легких дач Сидел народ больной и тихий. А по дорогам мчались вскачь Проводники и щеголихи. Я видел Ялту в том году, Когда ее покинул Чехов. Осиротевший дом в саду Я увидал, сюда приехав. Белеет стройный этот дом Над южной улицею узкой, Но кажется, что воздух в нем Не здешний — северный и русский. И кажется, что, не дыша, Прошло здесь пять десятилетий, Не сдвинув и карандаша В его рабочем кабинете. Он умер, и его уход Был прошлого последней датой… Пришел на смену новый год — Столетья нынешнего пятый. И тихий ялтинский курорт Забушевал, как вся Россия. И Ялтой оказался порт, Суда морские, мастерские. Идет народ по мостовой. Осенний ветер треплет знамя. И «Варшавянку» вместе с нами Поет у пристани прибой. Пусть море грохает сердито И город обдает дождем, — Из Севастополя мы ждем Эскадру под командой Шмидта. Она в ту осень не придет… Двенадцать лет мы ожидали, Пока на рейде увидали Восставший Черноморский флот.

ПОВЕСТИ В СТИХАХ

Быль-небылица

Шли пионеры вчетвером В одно из воскресений. Как вдруг вдали ударил гром И хлынул дождь весенний. От градин, падавших с небес, От молнии и грома Ушли ребята под навес — В подъезд чужого дома. Они сидели у дверей В прохладе и смотрели, Как два потока всё быстрей Бежали по панели. Как забурлила в желобах Вода, сбегая с крыши, Как потемнели на столбах Вчерашние афиши… Вошли в подъезд два маляра, Встряхнувшись, точно утки, — Как будто кто-то из ведра Их окатил для шутки. Вошёл старик, очки протёр, Запасся папиросой И начал долгий разговор С короткого вопроса. — Вы, верно, жители Москвы? — Да, здешние — с Арбата. — Ну, так не скажете ли вы, Чей это дом, ребята? — Чей это дом? Который дом? — А тот, где надпись «Гастроном» И на стене газета. — Ничей, — ответил пионер. Другой сказал: — СССР. А третий: — Моссовета. Старик подумал, покурил И не спеша заговорил: — Была владелицей его До вашего рожденья Аделаида Хитрово. Спросили мальчики: — Чего? Что это значит — Хитрово? Какое учрежденье? — Не учрежденье, а лицо! — Сказал невозмутимо Старик и выпустил кольцо Махорочного дыма. — Дочь камергера Хитрово Была хозяйкой дома. Его не знал я самого, А дочка мне знакома. К подъезду не пускали нас, Но, озорные дети, С домовладелицей не раз Катались мы в карете. Не на подушках рядом с ней, А сзади — на запятках. Гонял оттуда нас лакей В цилиндре и в перчатках. — Что значит, дедушка, лакей? — Спросил один из малышей. — А что такое камергер? — Спросил постарше пионер. — Лакей господским был слугой, А камергер — вельможей, Но тот, ребята, и другой — Почти одно и то же. У них различье только в том, Что первый был в ливрее, Второй — в мундире золотом, При шпаге, с анненским крестом, С Владимиром на шее. — Зачем он, дедушка, носил Владимира на шее?.. — Один из мальчиков спросил, Смущаясь и краснея. — Не понимаешь? Вот чудак! «Владимир» был отличья знак. «Андрей», «Владимир», «Анна» — Так назывались ордена В России в эти времена. Сказали дети: — Странно! А были, дедушка, у вас Медали с орденами? — Нет, я гусей в то время пас В деревне под Ромнами. Мой дед привёз меня в Москву И здесь пристроил к мастерству. За это не медали, А тумаки давали!.. Тут грозный громовой удар Сорвался с небосвода. — Ну и гремит! — сказал маляр. Другой сказал: — Природа!.. Казалось, вечер вдруг настал, И стало холоднее, И дождь сильнее захлестал, Прохожих не жалея. Старик подумал, покурил И, помолчав, заговорил: — Итак, опять же про него, Про господина Хитрово. Он был первейшим богачом И дочери в наследство Оставил свой московский дом, Имения и средства. — Но неужель жила она До революции одна В семиэтажном доме, В авторемонтной мастерской, И в парикмахерской мужской, И даже в «Гастрономе»? — Нет, наша барыня жила Не здесь, а за границей. Она полвека провела В Париже или в Ницце, А свой семиэтажный дом Сдавать изволила внаём. Этаж сенатор занимал, Этаж — путейский генерал, Два этажа — княгиня. Ещё повыше — мировой, Полковник с матушкой-вдовой, А у него над головой — Фотограф в мезонине. Для нас, людей, был чёрный ход, А ход парадный — для господ. Хоть нашу братию подчас Людьми не признавали, Но почему-то только нас Людьми и называли… Мой дед арендовал подвал. Служил он у хозяев. А в «Гастрономе» торговал Тит Титыч Разуваев. Он приезжал на рысаке К семи часам — не позже, И сам держал в одной руке Натянутые вожжи. Имел он знатный капитал И дом на Маросейке. Но сам за кассою считал Потёртые копейки. — А чаем торговал Перлов, Фамильным и цветочным,- Сказал один из маляров. Другой ответил: — Точно! — Конфеты были Ландрина, А спички были Лапшина, А банею торговой Владели Сандуновы. Купец Багров имел затон И рыбные заводы. Гонял до Астрахани он По Волге пароходы. Он не ходил, старик Багров, На этих пароходах, И не ловил он осетров В привольных волжских водах. Его плоты сплавлял народ, Его баржи тянул народ, А он подсчитывал доход От всей своей флотилии И самый крупный пароход Назвал своей фамилией. На белых вёдрах вдоль бортов, На каждой их семёрке, Была фамилия «Багров» — По букве на ведёрке. — Тут что-то, дедушка, не так. Нет буквы для седьмого! — А вы забыли твёрдый знак! — Сказал старик сурово. — Два знака в вашем букваре. Теперь не в моде твёрдый. А был в ходу он при царе, И у Багрова на ведре Он красовался гордо. Была когда-то буква «ять»… Но это — только к слову. Вернуться надо нам опять К покойному Багрову. Скончался он в холерный год, Хоть крепкой был породы. А дети продали завод, Затон и пароходы… — Да что вы, дедушка! Завод нельзя продать на рынке. Завод — не кресло, не комод, Не шляпа, не ботинки. — Владелец волен был продать Завод кому угодно, И даже в карты проиграть Он мог его свободно. Всё продавали господа: Дома, леса, усадьбы, Дороги, рельсы, поезда,- Лишь выгодно продать бы! Принадлежал иной завод Какой-нибудь компании: На Каме трудится народ, А весь доход — в Германии. Не знали мы, рабочий люд, Кому копили средства. Мы знали с детства только труд И не видали детства. Нам в этот сад закрыт был вход. Цвели в нём розы, лилии. Он был усадьбою господ — Не помню по фамилии… Сад охраняли сторожа. И редко, только летом, В саду гуляла госпожа С племянником-кадетом. Румяный, маленький кадет, Как офицерик, был одет И хвастал перед нами Мундиром с галунами. Мне нынче вспомнился барчук, Хорошенький кадетик, Когда суворовец — мой внук — Прислал мне свой портретик. Ну, мой скромнее не в пример, Растет не по-кадетски. Он тоже будет офицер, Но офицер советский. — А может, выйдет генерал. Коль учится примерно! — Один из маляров сказал. Другой сказал: — Наверно! — А сами, дедушка, в какой Вы обучались школе? — В какой? В сапожной мастерской Сучил я дратву день-деньской И натирал мозоли. Я проходил свой первый класс, Когда гусей в деревне пас. Второй в столице я кончал, Когда кроил я стельки И дочь хозяйскую качал В скрипучей колыбельке. Потом на фабрику пошёл — И кончил забастовкой. И уж последнюю из школ Прошёл я под винтовкой. Так я учился при царе, Как большинство народа, И сдал экзамен в Октябре Семнадцатого года! Нет среди вас ни одного, Кто знал во время 'oно Дом камергера Хитрово Или завод Гужона… Да, изменился белый свет За столько зим и столько лет. Мы прожили недаром. Хоть нелегко бывало нам, Идём мы к новым временам И не вернёмся к старым. Я не учён. Зато мой внук Проходит полный курс наук. Не забывает он меня И вот что пишет деду: «Пред лагерями на три дня Гостить к тебе приеду. С тобой ловить мы будем щук, Вдвоём поедем в Химки…» Вот он, суворовец — мой внук С товарищем на снимке! Прошибла старика слеза, И словно каплей этой Внезапно кончилась гроза. И солнце хлынуло в глаза Струёй горячей света.

Почта военная

1

Кто стучится в дверь ко мне С толстой сумкой на ремне? С цифрой 5 на медной бляшке, В старой форменной фуражке? Это — он, Это — он, Ленинградский почтальон! С ним я встретился по-братски, И узнал я с первых слов, Что земляк мой ленинградский, В общем, весел и здоров. Уцелел со всем семейством. Горе нынче позади. И медаль с Адмиралтейством На его блестит груди. Скоро год пойдет двадцатый, Как со мною он знаком. Он будил меня когда-то Каждый день своим звонком. Сколько раз в подъездах зданий И под сводами ворот Мне встречался этот ранний, Одинокий пешеход. Дождь стучал по крышам гулко, Снег ли падал в тишине, — Он шагал по переулку С толстой сумкой на ремне. Обходил походкой мерной Он домов по двадцати. Красный замок Инженерный Был в конце его пути. Жил со мной тогда приятель И герой моих стихов — Замечательный писатель И чудак Борис Житков. Черноморец, штурман старый, Он объехал целый свет, И кругом земного шара Шло письмо за ним вослед. Шло письмо по разным странам, По воде и по земле И над синим океаном На воздушном корабле. Облетело пояс жаркий, Посмотрело, как живет Не в Московском зоопарке, А на воле бегемот. Посмотрело, как фламинго Чистит перья поутру, Как бежит собака динго За хвостатым кенгуру. Как рабы, склоняясь низко, Носят к пристани зерно, А торговцы в Сан-Франциско К рыбам шлют его на дно… Все в наклейках и помарках В Ленинград пришло письмо, И на всех почтовых марках Было разное клеймо. Это Дублин — город Эйре, Это — остров Тринидад, Дарвин, Рио-де-Жанейро, Сан-Франциско, Ленинград. Кто вручил письмо Житкову? Ну конечно, это он — Воин армии почтовой, Ленинградский почтальон!

2

Дети Тулы и Ростова, Барнаула и Черкасс Про товарища Житкова Прочитали мой рассказ. Но Житкова нет на свете. А читатели мои — Этих лет минувших дети — На фронтах ведут бои. К ним идет письмо без марки Сквозь огонь и град свинца, И дороже, чем подарки, Строчки писем для бойца. Эти письма — словно стая Белых, синих, серых птиц — Со всего родного края, Из поселков и станиц. Пишут матери и жены, Пишут дети в первый раз. Шлют приветы и поклоны Все, кто дороги для нас. Почтальоны возят вести По дорогам фронтовым, И лежат в их сумках вместе Письма к павшим и живым. С каждой нашею победой, С каждым новым днем войны Письма дальше, дальше едут — За рубеж родной страны. И случиться может снова, Что придет письмо в Берлин Для товарища Житкова, Не для прежнего — другого (У него на фронте сын). Где вчера кипела схватка, Стлался дым пороховой, — Там раскинута палатка Нашей почты полевой. Снова слышен русский говор, И гармоника поет, И бойцам советским повар Щи и кашу раздает. По дорогам Украины Меж садов, баштанов, хат В бой идут бронемашины И повозки тарахтят. По следам кровавым боя Едут письма, и порой Отдает письмо герою Письмоносец — сам герой. По лесам и горным склонам, По тропинкам потаенным Ходит почта на войне. Слава честным почтальонам, Полковым и батальонным. Слава честным почтальонам С толстой сумкой на ремне!