Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
Там же, то есть на земле, брал я тачку напрокат; носился на ней по окрестностям, бродил по деревням и другим крошечным городишкам; торчал часами в храмах, разглядывая иконы, картины и фрески старых мастеров; охотно болтал с хозяевами крошечных же кабачков, где по-человечески, как в старину, поили и кормили; и меня по-прежнему не покидало чувство того, что где-то совсем рядом, чуть ли не на виду, ясно, что на земле Италии, покоятся, хранятся, не желая быть найденными, ключи от таинственного моего дара.
Мне нравилось убивать время жизни, ротозействуя в музеях и бродя по старинным развалинам или бешено летая на тачке то в Бергамо и в Венецию, то в Рим, в Сиену, во Флоренцию – обратно в Бомарцо; летал, нисколько не боясь на виражах перекувырнуться; ведь изощренно наращиваемая скорость сообщает бесчувственному уму острейшую, как самому ему кажется, иллюзию близости чуть ли не к самому оргазму, видимо, достижимому только в смертельной аварии.
Бывало, несясь со скоростью под двести километров, размышлял я о техпрогрессе, в частности, о всевозможных орудиях ускорения – от колеса до ракет и синхрофазотронов, –
Не заметив, как промелькнуло время, оказывался в Риме… по старой привычке покупал на красивом, удобном, огромном и суетливом вокзале русской и местной прессы, потом валялся в Бомарцо на балконе… блаженство – быть окруженным лишь степенно плывущими облаками и снующими ласточками да просматривать вести с родины… между прочим, было ясно, что это я для нее подох… она для меня и на чужбине продолжала быть живым родным пространством… чувству этому, несравненно более глубокому и, если уж на то пошло, более мистическому, чем всякие прочие «измы», как бы их ни дезодорантили и ни прибарахляли, – не мешала любовь к чужим языкам, священным камням, комфортабельным условиям городской жизни, жратве, вину да и к почитаемым душой прочим плодам итальянского крестьянства – плодам более древним, чем язык, мифология и религия… это нисколько не принижало моего чувства родины… его и не нужно было, что называется, питать, по одной простой причине: оно само себя подпитывало не завистью к чужим превосходствам, не глухой враждой к малознакомому укладу жизни, а любовью к данной, к малой, но великой части Творенья… ведь она, маленькая, величиной с географический сапожок, обожаемая всем человечеством часть, до того душевно и практично обживалась тысячелетиями и, слава богу, продолжает обживаться, что я и родине своей желал того же самого, высокодостойного обживания пространства, дарованного судьбой и историей…
Продолжал почитывать постсовковую прессу, болея за Россию, желая ей свободы, добра, народного благоденствия, словом, нормальной жизнедеятельности… естественно, доставали меня недоумочные, зачастую разрушительно уродливые, явно провальные, безнравственные и просто преступные дела перестройки, продолжавшие оставаться вопиюще безнаказанными или неисправленными.
Вдруг – фотка на четверть страницы: менты, машины, труп на необыкновенно черном, точней, немыслимо бесцветном асфальте, вблизи от дверей знакомого кабака… лицо дядюшки узнаю… Господи, Господи… лужица крови под ним… узнаю в дверях фигуру вышибалы-гардеробщика Ези, Езикова, бывшего лектора райкома партии, отволокшего червонец в спецзоне за растление малолеток, где ему буквально оторвали яйца, потом отпетушили и по инвалидности назначили завом петушиного инкубатора без выхода на общие работы… он стоял с разинутым от удивления звероподобным хавальником… сердце екало-бухало, воротило от чтения… все равно читаю газетный чей-то, под самой фоткой, репортерский штамп: «…практически неживой труп опознан… паспорт был выдан гражданину Пал Палычу Жирнову, уголовная кликуха Падла Падлыч, данная ему в кулуарах преступного мира ярыми врагами и конкурентами… до момента физической смерти возглавлял одну из многочисленных преступных столичных группировок…»
К тому времени я уже успел приобрести мобильник; звоню, наговариваю пару слов на ответчик; Михал Адамыч ответил минут через пятнадцать.
«Это, – говорю, – я, приветствую вас… читал свежую газетку, сами понимаете, крышу срывает от всего такого, то одного валят, то другого… говорить можем?..»
«Совершенно свободно… нас, милейший Володя, весь этот бедлам почти перестал удивлять… разборки есть разборки… вы-то там как?»
«Нормально, временами гнетет тоска, но не ностальгия… Италия прекрасна, отсюда пока что никуда не тянет».
«Тогда я за вас спокоен… все-таки это лучше, чем мандражить и маяться… не находите?»
«Конечно, лучше».
«Вы заметили, что от многих проблем, если, конечно, не от всех сразу, жизнь сама нас избавляет?»
«Весело сказано «если не от всех сразу»… поверьте, счастлив за вас обоих».
«Спасибо, жаль не могу передать этих слов… ей-богу, никак не могу поверить, что случившееся не примерещилось… большой вам привет от Опса – он не сомневается в том, что верно чует… стоит Гале произнести «Володенька» – радостно заводит пропеллер своего обрубка… президенту бы такое чутье при подборе придворных кадров!.. странное дело, смотря на Опса, Галя ничего не понимает, но как-то успокаивается – сие совершенно непостижимо… словно в мире существует невидимое нами поле информации о состоянии пропавших ближних… хотите,
сообщу правду, взяв страшную клятву кочумать?.. поверьте, она обрадуется».«Ни в коем случае… вот прилетите сюда отдохнуть или обзавестись виллой, тогда и встретимся – то-то будет сюрпризик и гулево».
«Если честно, Володя, – предложи Аладдин обменять свою пещеру на мою любимую женщину, – да послал бы я его вместе с сокровищами куда подальше… повторяю, вы – мой, вы наш спаситель… звучит цинично, но крах Соньки был для меня меньшей неожиданностью, чем ниспослание подруги, по которой тосковал всю жизнь… вот и думай после этого о иерархии ценностей».
«Ну и слава богу, Михал Адамыч, ведь и она мечтала о том же, типа о вас… если бы вы только знали, как хотелось бы увидеться и поболтать!»
«Куча дел, но надеюсь выбраться из них… если удастся… мне как-то враз все это поднадоело… раньше я сам помогал всяким директорам и секретарям химичить для пользы делу, плану, работягам… помогал всячески наябывать тупую, дебильно самопарализованную Систему, а теперь столкнулся с тем, от чего сам Фридрих Мракс ворочается вокруг Карла Энгельса, – с абсурдностью самой мутной воды, вот с чем, Володя, я столкнулся – с парадоксами происходящего… звоните, не стесняйтесь, всё в порядке, не скучайте, мы действительно часто вас вспоминаем».
У меня, помню, аж зубы заломило – жизнь бывшего Владимира Ильича Олуха в чужой шкуре показалась бесполезной и никчемной жизнью, не привязанной к какому-нибудь ценному начинанию… взвыть захотелось прямо на солнце, не дожидаясь выхода луны… «когда ж луна взошла на темный трон небес», как чирикал Котя в третьем классе, я уже успел надраться, позавидовав нефуфловой смерти Николая Васильевича Широкова.
47
Таскаться на тачке по неописуемо прекрасной Италии вдруг надоело… слегка приелось глазеть на дивные развалины старины, на знакомую по картинкам живопись в музеях и храмах, на необыкновенные красоты полюбившейся страны… в какой-то момент даже музыкальнейшая из речей показалась слишком обыденной, хотя музыка языка оставалась все той же, завораживающей душу музыкой, если отвлечься, пардон, от содержания любых обывательских разговоров… странное дело: аж слюнки потекли – так захотелось окунуться в атмосферу пивных, пельменных, банных и прочих треканий, как говорил заваленный дядюшка… Чтоб не спиться от безделья, принялся я обдумывать планы поступления в небольшой какой-нибудь, но солидный университет… закончу его, по-быстрому постараюсь преуспеть, скажем, в металингвистике, лбом упершейся в неподдающиеся изучению глубинные структуры материальной субстанции памяти, которые, возможно, являются прослойкой – неким невидимым полем между материей и духом… все эти дела могут иметь отношение к иным каким-то жизням, быть может, и к сущностным свойствам Времени… к связям отдельного со-знания с краешком информационного полянеисчерпаемого Знания – Знания Бытия о самом себе… для нас оно останется закрытым, по меньшей мере, до конца времен, хотя питаемся мы им ежесекундно – благодаря сознанию… мало ли чего не бывает? – вдруг сделаю шажки сначала к прапамяти, потом копну поглубже, если, конечно, первые мои шажки окажутся удачными… ясно же, что иное дело жизни мало мне любезно… заведу себе пса… ни о каком коммерческом рекламировании странных моих способностей вообще не может быть и речи… само собой, не стоит засвечиваться в научной периодике… впрочем, если кто-нибудь что-нибудь пронюхает, то я не иголка на дне морском… захотят – найдут… у наших везде есть глаза и уши… впрочем, кому я на хер нужен?.. тоска, кругом тоска… я ж не жучок бумажный – долгие годы ползать промеж страничек словарей… будь, думаю, прокляты мои языки, фарцовочные дела, ухищрения и бабки… провались пропадом стремление к ним, раз я, сука бездомная, ни жить, ни подохнуть не могу по-человечески…
Как только тоска и скука стали подшпоривать к ежедневному убиванию времени – оно мне назло стало тянуться измывательски медленно и тягостно… спасение от него приходило лишь во сне… но не дрыхнуть же круглые сутки?.. на мой взгляд, это еще хуже смерти, потому что во сне все, кажущееся ясным, становится мнимым после пробудки… а для смелой веры в непременное прояснение после смерти многих смыслов Великого Непроницаемого и Непостижимого Всезнания – особенно его качеств, всю жизнь подавляющих ум и кажущихся нелепыми мнимостями, – то для этого, на мой взгляд, надо родиться человеком либо с очень религиозной душою – гением веры, либо бесстрашным метафизиком от сохи, либо, что одно и то же, поэтом от гусиного перышка… не подсесть ли, думаю, на дурь?.. бабок вполне хватило бы на пожизненное тащилово… нет, не мои это дела – не любезна мне тупость пожизненного рабства с преждевременной подыхаловкой в плену привычек и обломов… я люблю свободу… неужели ее не бывает?.. неужели абсолютная свобода, до смерти обеспеченная бабками, – полное фуфло и дьявольская мнимость?..
Думанье приелось, от него мутило… так всю жизнь у меня бывало: на смену мыслям являлись чувства… как при былых карточных проигрышах, начинало поскуливать и побаливать сердце, словно бы попавшее есть во весь, как опять-таки говорил дядюшка… особенно заскучал я по Опсу – надо же! – не поверившему, что я зажмурился… началась бессонница, из-за нее устраивало сердчишко «концерт Тахикардиева для Аритмиева с оркестром»… так называла эти дела медичка Маруся… усилилось сожаление насчет напрасности свала… оно поволокло за собой путавшиеся друг с другом навязчивые страхи и дурные предчувствия чего-то малоприятного… в свою очередь, все это обретало личину нервозного беспокойства и душевного уныния… снимал его пьянью, метаньем на тачке из конца в конец Италии, праздношатаньем, нелюбовным, доводившим до тоски сексом с одинокими призрачными существами иного пола…