Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
Выгуляв Опса, вроде бы позабывшего насчет поссать-посрать-пожрать и о прочих желаниях, укрылся вместе с ним в моей комнатушке… а уж там я не выдержал и заплакал так, как бывало в детстве, когда чуть ли не выл от нанесенной во дворе обиды, от потери заводной легковушки, от запрета смотреть ящик, ходить в кино…
Мыслей не было – та же в душе ноющая общая боль, отпустить которую способно лишь время… иногда Опс, радостно лая, бросался к дверям – ему чудился приход Г.П… тут же понуро плелся обратно – гнала его поближе ко мне полнейшая сокрушенность из-за всего, ставшего сбывшимся… короче, «я слезы лил», а Опс тоскливо и горестно поскуливал от ужаса… возможно, это привело Котю в чувство и подняло на ноги наконец-то очухавшегося писателя…
Вдруг перед нами возникла фигура не опустившегося человека, а натурально взбодрившегося литгенерала; чистая сорочка, галстук, костюм, депутатский флажок, правда, на ногах не туфли, а дряхлые шлепанки; он помалкивал; явно представлял себя прокручивающим
«Уважаемые представители легкого поведения, шоу-бизнеса, крайма, казино и богемы… жизнь, к сожалению, бывшего отечества нашего свободного, так сказать, вокруг себя сплощавшего, верней, уплотнявшего разномастных чурок с косоглазыми, включая в них лиц картавой национальности… я что хотел сказать?.. так вот, вышеуказанная жизнь – это вам не поганая моя партия… горько, горько на душе, типа жизнь – не медовый месяц после свадьбы мужского долга с женским чувством супружеской верности… жизнь, понимаете, наблюдает и как бы видит, кто прав, а кто двинулся против золотых букв основного закона развития: что съешь, не работая, то и высерешь, а это уже называется судьбой… мнда-с… которая всегда имеет право как бы наебать выше крыши и кинуть на помойку и меня лично, и многих врагов прогресса истории… но знайте, повторяю, наперсточники разврата и возврата к царизмо-капитализму: правду никто не наебет – ни бог, ни царь, ни Герой Советского Союза, типа маршал Грачев, танк я его еще раз имел в перископ и в выхлопную трубу… не наебет правду судьбы ни народ, ни МВД, ни спецслужбы Запада, что воочию и наблюдается на вялотекущей войне с сионизмом-сепаратизмом, как и с другими чеченообразными паразитизмами актуальности, поскольку живем в эпоху наездов народных депутатов на собственность и разгона дружбы народов перьями авторучек СМИ… теперь не мешало бы поправиться, как указывал Шолохов на первом съезде соцреализма по случаю головокружения от успехов карусели пятилеток… прошу налить».
«Вовка, – простонал Котя, – будь другом, вышиби вон этого урода, а то разобью об его репу вьетнамскую вазу, подаренную Хо Ши Мином!»
По-моему, это была самая гневная фраза из ранее произнесенных обычно немногословным миролюбивым Котей; писатель мгновенно исчез, словно бы переведенный алкашеством и странной алхимией жизни в газообразное состояние.
Котю я как мог успокоил.
«Выдам, – говорю, – папашке аванс за будущую литобработку моего сочиненьица… пусть торчит себе в ЦДЛ, обсуждая с такими же, как он, коллегами планы красного реванша и въезда на белых лошадях в Спасские ворота… правда, непременно поставлю одно условие: не нажираться… иначе найду себе другого профи на бирже безработных столпов соцреализма».
Опс, когда я всячески подбадривал Котю, жалостливо облизывал его нос, губы, щеки; потом напоил я ослабшего своего кирюху горячим чаем с коньяком; жрать он отказывался; потом я решился и, назвавшись его другом, позвонил в банк Михал Адамыча.
«Сочувствуем, соболезнуем всей душой, – сказали там, – пусть Константин ни о чем не беспокоится, абсолютно все заботы взяты нами на себя… известим о панихиде и похоронах, а также пришлем в его пользование машину… завещание находится в нотариате».
«Держись, – говорю Коте, – во всем рассчитывай на меня, старина, судьба есть судьба… в этом мире каждый пятый не знает, что станет завтра с четырьмя остальными да и с ним самим тоже… никто ни хера не знает и ничего не может предвидеть… вокресать, как я хочу воскреснуть, намного легче, чем тебе пережить случившееся, но держись».
На следующий день Котя начал выкарабкиваться из сердечного приступа… слава богу, обошлось без инфаркта… лицо опухло и осунулось – оно стало лицом мгновенно состарившегося человека… я заделал ему глазунью с ветчиной и упросил пожрать.
«Тебя, – говорю, – не просто успокаиваю, – давно уж, клянусь, убежден, что душа помершей – маменьки твоей душа – все оттуда видит и жаждет только одного: чтоб ты поменьше горевал, чтоб радовался жизни хотя бы ради ее там спокойствия… баушка очень в это верила, я тоже верю, а с бабками у тебя все будет в порядке».
Котя, плача и меня не стесняясь, много говорил о Г.П., которая была ему и матерью, и любимым другом; листали личный его альбом с массой фоток Г.П.; потом я вылакал больше полбутылки коньяка, чтоб расслабиться; никаких уже не было сил смотреть на мелькающую, на быстро промелькнувшую перед глазами жизнь прелестнейшей женщины, из-за меня, подонка, пережившей легкомысленно понтовую мою смерть, а теперь вот, к счастью, не успевшей заметить, как отлетела своя… младенец…
девчонка-детдомовка… девушка… студентка поварского профучилища… свадьба с лихим, уже знаменитым провинциалом, склонным к графомании, помноженной на тот неудержимо карьеристский подловатый пыл, что сообщал плебейский соцреализм перьям и пишмашинкам особо бездарных уебищ того времени… вот грустные годы несчастливого замужества Г.П., верной, что удивительно, блядуну своему, пьяни, нетопырю, вылезшему из-под мокричных плинтусов бытия… всматриваюсь в красивые, редко встречающиеся в лицах женщин, черты стоически чистой красоты, презирающей крутеж на стороне… женщины нелюбимой, вдобавок третируемой видным муженьком, дорвавшимся до тиражей, доходов, премий, блядей, выездов, высоких чинов, депутатства и ряда представительств… а вот счастливое ее лицо перед длиннющим свадебным «крокодильяком», рядом с Михал Адамычем, наконец-то осчастливленным единственностью любви, по которой истосковался… и вот дождался – вместе ступили из бронированного «майбаха» прямо на тот свет…«Фотки, – сказал Котя, – на которой мать прикрыта чьим-то пальтуганом, здесь не должно быть и не будет… спасибо, что ты рядом… присутствия стебанутого нашего истукана я бы в одиночку не вынес… если б не Кевин, маханул бы с ходу пару упаковок снотворных колес, и все – в ту же могилу… вот номер, позвони ему, он прилетит на похороны».
«Из-за папаши, – повторил я, – не дергайся, ему много не надо – надо усадить его за мемуары, сейчас это дело в большой моде… бывшим тузам, вроде него, необходимо думать, что они находятся при деле, контролируемом непосредственно исторической необходимкой, если не указательным пальцем партии… так что, лежи, комрад, приводи себя в порядок, чтоб радовалась там за тебя душа маменьки… она и меня рядом с тобой видит, а Михал Адамыч все ей разъяснит, и их души рассмеются на том свете… пока что займусь твоими, квартирными, и моими, насчет воскресалова, делами… надо отселить от тебя папашку, как говорится, из-за невозможности совместного проживания и ведения общего хозяйства… так будет лучше для вас обоих, верней, для троих».
Котя охотно со мной согласился, а я поперся бриться, чувствуя, что ничто уже на белом свете никогда меня не удивит после случившегося – ничто, включая конец самого света.
50
Пару дней заставлял я себя не отрываться от ящика, не обращая внимание на туповатые реплики откровенно – из-за врожденного хамства – злорадствовавшего писателя, плевать хотевшего на наши с Котей осаживания; я все надеялся услышать по новостям или в интервью с ведущими ментами и прокурорскими чинами какие-нибудь сведения о ходе поисков киллеров и о расследовании двойного, явно заказного убийства; но менты, прокурорская шобла и пресс-атташе быстро научились извиваться, оставляя, подобно ящеркам, хвосты в руках ловцов сенсаций, связанных с очередным мочиловом; привокзальным сортиром разило от стандартных фраз и прикольных словечек новомодного стеба: «однозначная как бы знаковость элитной конкретики нашего времени, ретушируемая безусловной аурой общей энергетики правых и левых олигархов»… хотелось бешенствовать от всех этих вылезших из-под плинтусов словесности мокриц: «фыркнула», «буркнул», «как бы», «хрюкнул», «выдохнул», «потому как», «отрицательно покачала головой»… все это невозможно было ни слышать, ни читать, ни произносить, даже натянув на язык резиновую перчатку, похожую на гондошку для коровьего вымени…
Когда Опс пару-тройку раз в день коротко распоряжался выгулять себя на Тверском, мы выходили из дома… он совсем приуныл, жался к ногам, постоянно вздыхал, переживая смерть Г.П., бродил со мной без всякого интереса, поджав обрубок хвоста, башку печально свесив… а раньше хвост его с утра до вечера крутился по часовой стрелке… порой я говорил ему – исключительно про себя: «эй, мэн, хвост не болт – может отвинтиться, это осложнит твою жизнь…» Опс мгновенно реагировал на мысленное мое замечание, послушно поджимал хвост, задумывался… потом, внимательно оглядевшись и обмозговав ситуацию жизни, снова «включал» свой обрубочек… это было смешно, но смех я скрывал: неловко становилось перед простодушным другом… не верь вот после всего такого в ясновидческое наитие многих животных, лишен которых разум человека, с одной стороны, величественный, со стороны другой, крайне ограниченный… кто знает, возможно, Опс предупредил бы гибель Г.П. и Михал Адамыча, восприми мы с Котей провидческое – за несколько дней до гибели любимой хозяйки – значение его воя и свяжись с отделом безопасности банка…
51
За день до похорон друзей я прикупил в театральном магазинчике набор различных мужских гримов и паричков для пьесы бывшего босяка «На дне», кишевшей отвязанными бомжами… чуть не блеванул от рекламы «Имеем все для любителей самодеятельных трагедий, драм, комедий, мюзиклов, опер и как бы балетов наших дней!..» словом, купил все для придания себе вида невзрачного бомжа и опустившегося человечка с усами и отросшей сивенькой бородкой.
Атмосфера в доме была грустной – не до бесед с прилетевшим из Англии Кевином; днем Котя ошивался у него в отеле, вечером приходил домой.