Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Шрифт:
Силков. Управилась? (Садится на стул.)
Анюта. Порядочек. Завтра расскажу. (Уходит.)
Короткая пауза. Тихо. Бояров храпит.
Лапкин. Пить хочу. (Выходит в прихожую.) Колбасы налупились — на воду тянет. (Пьет воду, задумался с кружкой в руках, и с завистью.) Кто же это они за такие, что Скирда их так ценит, — Кузин и Силков?
Силков
…(Резко обернувшись.) А вы что тут делаете?
Силков. Сижу. Охрана.
Лапкин. А почему вы, лично, подпрыгнули на стуле?
Силков. Клоп, должно быть. Кто бы ни кусал, мое дело — подпрыгивать.
Лапкин. Колхозник?
Силков. Так точно.
Лапкин. Небось — по базарам?
Силков. Так точно.
Лапкин. А кто будет работать?
Силков. Не знаю. В иные года шефы копали картошку. Может, и опять пришлют. Не знаю.
Лапкин. То-то и оно. (Поучительно.) Рабочий класс и крестьянство идут рядом — нельзя отставать, работать надо. Работать! (Идет в номер и вновь укладывается спать.) Работать…
Кислов (встает, тихо идет в прихожую). А где эта девушка?
Силков. Я сменил. До утра буду.
Кислов. Тоже будешь принимать телефонограмму?
Силков. Какую такую телефонограмму?
Кислов. Девушка приняла. И передала Чекмарю.
Силков. Да ну-у?! Ох, ты…
Кислов. Пугливый ты, папаша. Дедушка, бывало, скажет: доброму гостю — блин в горсть, а иному гостю — голую кость, да и то жалко.
Силков. Лучше, чем в библии. Ваш дедушка — архиерей был или кто?
Кислов. Хватай выше: святые лапти носил, за райской сохой ходил, ковырял землю грешную, а ел лебеду пресную.
Силков. Умственный был дедушка, если внук такой. А мой папашка так жил: детей плодил, податей не платил, своя соха отдыхала, а чужая пахала.
Кислов. Батрачил… Так что мы — родня отчасти, через одно поколение.
Силков. Похоже так: двоюродные подпорки троюродному плетню.
Кислов. Как звать-то?
Силков. Тарас Палыч. А вас как кличут?
Кислов. Петр Андреич… Скажи ты этой девчурке, Тарас Палыч, что Скирда прощается всегда так: «Бывай. Бывай, дорогая! Вот так»… Ну, ночуй хорошо. (Идет в номер, ложится спать.)
Силков(один). Влипли!.. Ох-хо-хо! И молодежь пошла! Мы-то, бывало, по молодости-то, что? Ну, курей парочку, на вечерки, — обнаковенное дело, — и девчата помогут. А теперь культуура! Телефонограммочку — чик-чик! — и будь здоров… Высшее образование — куда
та-ам! А получается одна грусть…На улице баян — мотив «Осенние листья».
…Даже гармонья, тогда была ма-аленькая, тальяночка, а теперь — бая-ян! Во! (Растягивает воображаемый баян и тихо поет.)
Осенние листья шумят и шумят в саду, Знакомой тропою я рядом с тобой иду…Эх, укатила молодость. Жизнь иная — песни иные… Ведь это сейчас я такой степенный, а тогда бы-ыл… (Спохватившись, строго.) Но, Анютка! Ужо-тко я тебе, так насмехнусь! Я те покажу!
Занавес.
Часть площади центрального участка колхоза и небольшого парка — кусты сирени, несколько деревьев, садовая скамейка. Воскресенье. Утро. Тишина. Анюта сидит на скамейке.
Анюта. А какие облака! И небо — синее, синее… Ух ты, сколько неба! В городе его намно-ого меньше… Оно там закрыто кирпичами, там небо без горизонта… Небо, закрытое камнем… А тут…
Входит понуро Махоткин.
…Откуда ты, «прелестное дитё»?
Махоткин. Все шутишь? А у меня… (Дергает ворот рубашки так, что отскочила пуговица.)
Анюта. Ой, Ваня! Пуговка лопнула. Неси иголку, пришью.
Махоткин. Смеешься?.. (Приближается к ней.) Анюта… (Рывком берет за плечи.) Дай, хоть последний раз поцелую!
Анюта(вырываясь). Уйди! Очумел! Среди бела дня…
Махоткин. Нежная моя! (Силой обнимает и целует.)
Входит Иванов.
Анюта(вырвавшись, влепила пощечину). На, тебе «нежную»! (Убегает.)
Махоткин(не видя Иванова). Пришила пуговку. Все! Махоткин напивается и уезжает из колхоза. (Идет, опустив голову, натыкается на Иванова.) Леонид Петрович?
Иванов. Что с тобой, бедовая головушка?
Махоткин. Видали?
Иванов. Ничего не видел, никому не скажу. Присядь-ка. (Садится на скамейку.) Зачем же напиваться хочешь?
Махоткин. С горя.
Иванов. С горя пить — горя не убить, с радости пить — радость загубить. Да ты меня слышишь?
Махоткин. Что надо, слышу, что не надо, не слышу.