Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость

III

Роза, с радостью ожидавшая церемонии двух бракосочетаний, которая должна была явиться как бы торжественным коронованием Шантебле, решила собрать всю семью в воскресенье, за десять дней до празднества. Рано утром она вместе со своим женихом в сопровождении всей семьи отправится на вокзал в Жанвиль встречать вторую парочку, Амбруаза и Андре, которых с триумфом доставят на ферму к завтраку. Это будет репетицией, объясняла она, звонко смеясь: можно будет обо всем договориться, вместе составить программу великих торжеств. И она так гордилась своей затеей, предвкушала столько радости от этого первого праздника, что Матье и Марианна, обожавшие ее, дали свое согласие.

Замужество Розы завершало счастье семьи, как последний цветок завершает пору длительного цветения. Темноволосая, с золотисто-смуглой кожей, с круглым и свежим личиком, искрящимися жизнью глазами и прелестным ртом, она была самой красивой из дочерей. При этом она обладала мягким и ровным правом, и ее звонкий смех наполнил огромную, кишевшую жизнью ферму, чьей победной песней, чьей доброй феей была сама Роза. Благоразумие, нежность сердца, так счастливо сочетавшиеся с заразительным весельем этой певуньи, распевавшей с утра до вечера, сказались и в выборе жениха. Восемь лет назад Матье принял к себе на работу Фредерика Берто, сына соседа — небогатого крестьянина; этого крепкого юношу Шантебле привлекало своей созидательной деятельностью. Он охотно учился, проявляя незаурядную сообразительность и ум. Никакого состояния у него не было. Фредерик рос вместе с Розой, она знала, что он любимый помощник ее отца, и когда после военной службы Фредерик возвратился на ферму, ей ничего не стоило вызвать его на признание, ибо она не сомневалась, что любима. Она сама распорядилась своей судьбой, решив никогда не покидать родителей и остаться на ферме, где она была так счастлива. Ни Матье, ни Марианну это нисколько не удивило. Растроганные до слез, они одобрили выбор дочери, поняв, что за ним крылась разумная любовь к родителям. Еще теснее стал семейный союз, еще радостнее стало в доме.

Итак, все было договорено. Решено было, что в это воскресенье десятичасовым поездом Амбруаз привезет в Жанвиль свою невесту Андре и ее мать, г-жу Сеген. С восьми утра Роза была уже на ногах, суетилась и хлопотала, торопя всю семью вовремя отправиться на вокзал встречать жениха и невесту.

— Но послушай, дитя мое, это просто неразумно, — нежно увещевала ее Марианна. — Должен же кто-то остаться дома. Я не пущу Николя, ни к чему пятилетнему ребенку носиться по дорогам. Пускай Жерве и Клер тоже остаются… Пожалуйста, бери с собой всех остальных, и отец пусть вас сопровождает.

Но Роза под громкий смех присутствующих настаивала на своем, не желая ни на шаг отступить от задуманной программы, сулившей столько радостей.

— Нет, нет, мамочка, ты тоже поедешь, и все поедут, вы же мне обещали… Пойми, дорогая, Амбруаз и Андре — это же, как в сказке, королевская чета из соседнего государства. Мой брат Амбруаз, получив руку заморской принцессы, везет ее представить своим родным… Чтобы оказать им достойный прием от имени нашего государства, мы с Фредериком, само собой разумеется, отправимся им навстречу со всей своей свитой. Вы же наша свита, поэтому хочешь не хочешь, а надо подчиняться… Ну, что скажешь? Ты только вообрази, какой это будет эффект, какое зрелище для всей деревни, когда целой гурьбой мы двинемся обратно с вокзала!

Марианна, не устояв перед этим вихрем веселья, тоже засмеялась и дала свое согласие.

— Сообщаю порядок церемонии, — продолжала Роза. — О! ты увидишь, я давно уже все обдумала… Мы с Фредериком поедем на велосипедах, так будет более современно. За нами, тоже на велосипедах, будут катить три мои фрейлины, три младшие сестренки — Луиза, Мадлена, Маргарита, одиннадцати, девяти и семи лет; ты представь себе эту картину — мы выстроимся по росту: получится очаровательная лесенка; пускай Грегуар, тринадцатилетний паж, тоже на велосипеде, замыкает шествие августейших особ… Вся остальная свита катит в колеснице, я имею в виду нашу семейную восьмиместную бричку. Ты, королева-мать, можешь держать на коленях Николя, твоего последнего отпрыска. Папе останется только с честью нести почетное звание главы династии. А мой брат Жерве, юный семнадцатилетний геркулес, будет править лошадьми, рядом с ним пусть восседает сестрица Клер, чье мудрое послушание так мило сочетается с цветением пятнадцати лет. А наших старших, прославленных близнецов, всемогущих сеньоров Блеза и Дени, мы прихватим в Жанвиле, у госпожи Девинь, где они нас будут ждать.

Она была на верху блаженства, кружилась по комнате, что-то напевала, хлопала в ладоши.

— О! Вот это будет кортеж! Ну и кортеж!

Ей, развеселившейся сверх меры, не сиделось на месте, она заставила всю семью выехать раньше срока, и в Жанвиль Фроманы прибыли к половине десятого. Но там предстояло еще прихватить остальных членов семейства.

Дом, где г-жа Девинь поселилась после смерти мужа и жила уже двенадцать лет уединенно и тихо на маленькую ренту, уцелевшую после краха, целиком отдавшись воспитанию своих двух дочерей, — стоял прямо у дороги, на краю деревни. Неделю назад ее старшая дочь Шарлотта, бывшая замужем за Блезом, приехала к ней на месяц с двумя детьми — Бертой и Кристофом, которым был необходим свежий воздух; накануне вечером прикатил Блез; он решил возвратиться на завод только в понедельник и радовался, что проведет с семьей весь воскресный день. Когда Шарлотта вместе с малышами возвращалась на несколько недель в родное гнездышко и снова занимала свою девичью комнату, куда вносили две детские кроватки, младшая сестра Марта не помнила себя от счастья. Снова, как прежде, в доме начиналась беготня, а добрая г-жа Девинь, гордясь своим званием бабушки, мечтала лишь о том, чтобы до конца выполнить материнский долг и выдать замуж Марту. И надо сказать, что кое-кто надеялся, что в Шантебле вместо двух свадеб сыграют три. Дени, который, по окончании специальной школы весь ушел в изучение новых технических наук и частенько ночевал у родителей на ферме, почти каждое воскресенье встречался с Мартой, ровесницей и подружкой Розы; девушек давно уже прозвали «неразлучными». Марта, белокурая и такая же красивая, как ее сестра Шарлотта, обладала более практичным и трезвым умом… Она пленила Дени, и он готов был жениться на ней даже без приданого, убедившись, что именно с такой подругой жизни, наделенной неоценимыми достоинствами, можно составить себе солидное состояние. Однако даже в минуты любовных признаний они оба вели себя так благоразумно, так безмятежно доверяли друг другу, что не торопили события, в особенности Дени, человек методичный, считавший себя не вправе подвергать риску счастье женщины, прежде чем не сможет обеспечить ей определенного положения. Вот почему они сами, по собственной воле, отложили свой брак и со спокойной улыбкой отражали бурные наскоки Розы, которая при одной мысли, что можно сыграть три свадьбы одновременно, приходила в восторг. Однако Дени не прекратил своих посещений дома г-жи Девинь, и она, доверчивая и осторожная, принимала его, как родного сына. В это утро он ушел с фермы в семь часов, сказав, что хочет застать Блеза пораньше в кругу семьи, так что и Дени тоже надо было захватить из Жанвиля.

Местный праздник в Жанвиле приходился как раз на воскресенье, второе мая. Большая площадь перед вокзалом была сплошь застроена каруселями, передвижными кабачками, балаганами и тирами. Ночью прошла гроза, и с омытого дождем лазурного неба не по сезону ярко сияло солнце. Вся площадь была запружена народом, здесь собрались деревенские зеваки, стайки ребятишек, окрестные крестьяне, которым не терпелось поглазеть на праздник. Семья Фроман попала в самую толчею, — велосипедисты впереди, за велосипедистами бричка, а замыкали шествие Дени, Блез с семьей, присоединившиеся к кортежу в Жанвиле.

— Ого! Мы определенно производим впечатление, — сказала Роза, спрыгивая с велосипеда.

Так оно и было. В первые годы весь Жанвиль относился весьма неодобрительно к Фроманам, этим нахальным горожанам, пришедшим невесть откуда и возымевшим намерение выращивать хлеб там, где испокон века громоздились лишь камни. Потом, когда свершилось чудо, эта столь удивительная победа уязвила самолюбие местных жителей и еще пуще разожгла всеобщую ненависть. Но все постепенно сглаживается, с успехом приходится мириться, и правы всегда оказываются те, кто сумел разбогатеть. Теперь Жанвиль со снисходительной улыбкой смотрел на это многочисленное и выросшее здесь семейство, забывая, что в свое время появление каждого нового ребенка давало богатую пищу для пересудов. Впрочем, кто мог противостоять счастливой силе, веселому нашествию семьи Фроман, когда в это праздничное воскресенье она завладела дорогами, улицами и площадями? Отец, мать, одиннадцать детей — шесть сыновей и пять дочек, — да еще двое внуков — это уже составляло пятнадцать человек. Двоим старшим, близнецам, было по двадцать четыре года, и они до сих пор были до того похожи друг на друга, что люди иной раз их путали, хотя со временем сходство стало куда меньше прежнего; а ведь когда они лежали в колыбельках, даже матери, чтобы различить их, приходилось заглядывать им в глаза: у Блеза глазки были серые, а у Дени — черные. Самый младший, пятилетний Николя, был очаровательный мальчуган, маленький, не по возрасту энергичный и смелый человечек. Между двумя старшими братьями и этим последышем шли восемь остальных — лесенка с промежутками в два года: красавец Амбруаз, жених, будущий муж, завоеватель, твердо вставший на путь успеха; Роза, сама жизнь, тоже на пороге замужества и материнства; лобастый Жерве, здоровенный, как борец, готовый вступить в единоборство с жизнью; Клер, молчаливая, прилежная, не наделенная красотой, но зато обладающая добрым сердцем и умной головкой, будущая образцовая хозяйка; Грегуар, своенравный, не признающий школьной дисциплины, искатель приключений; и, наконец, три последние девочки — добродушная толстушка Луиза, нежная и мечтательная Мадлена, а затем самая некрасивая и самая ласковая из всех — Маргарита. И когда в это прекрасное воскресное утро позади отца и матери гуськом вытянулись все одиннадцать детей, а за ними Берта и Кристоф — эти уже из следующего поколения, — казалось, что по забитой праздничной толпой площади семья Фроман проходит триумфальным шествием. Не могли устоять даже те, кто недружелюбно косился на процветающее поместье Шантебле, даже им было весело и радостно видеть племя Фроманов, которое заполнило весь край, куда их случайно занесла судьба, — столько они приносили с собой здоровья, бодрости, силы, и казалось, сама земля в своей несказанной щедрости породила их для великих свершений.

— Ну-ка, выходи, кого больше! — весело продолжала Роза. — А ну, давай потягаемся!

— Да замолчи ты! — сказала Марианна, сходя с брички и ставя на землю Николя. — Кончится тем, что нас освищут.

— Освищут! Да они же любуются нами, ты только посмотри!.. Просто удивительно, мама, ты совсем не гордишься собой и нами!

— Я настолько горжусь, что опасаюсь унизить других.

Все засмеялись. И Матье, стоя рядом с Марианной, был тоже преисполнен гордости, хотя и сохранял спокойное добродушие, как и всегда, когда ему случалось очутиться на людях в окружении своего благословенного батальона, как он в шутку называл сыновей и дочек. Добродушно улыбающаяся г-жа Девинь тоже была теперь членом семьи Фроман, и хотя младшая ее дочь Марта еще дожидалась своей очереди, старшая, Шарлотта, продолжая дело жизни, уже поставляла бойцов для этого все возраставшего батальона, которому в конце концов суждено было превратиться в целую армию. Это было только началом, со временем победоносное племя внуков и правнуков обещало стать еще многочисленнее. Их будет пятьдесят, сто, двести ради счастья и красоты мира. И хотя Жанвиль, остолбенев, взирал на это плодовитое семейство, в снисходительных смешках жанвильцев чувствовалось подсознательное восхищение силой и здоровьем, создающими великие народы.

— Впрочем, тут только наши друзья, — заметил Матье. — Нас все любят.

— Нет, не все! — прошептала Роза. — Взгляни-ка на Лепайеров, вон там, перед балаганом.

Действительно, Лепайеры были здесь в полном сборе: отец, мать, Антонен и Тереза. Чтобы не смотреть в сторону Фроманов, они делали вид, будто любуются вертящимися полками, уставленными грубо раскрашенным фарфором. Впрочем, они вообще больше не раскланивались с Фроманами и, воспользовавшись какой-то незначительной размолвкой, прервали отношения с семьей, непрерывные удачи которой лишь разжигали их бессильную злобу. Рост Шантебле Лепайер считал личным оскорблением, ибо не мог забыть своих насмешек, своих предсказаний по поводу того, что на этих пустошах никто еще ничего не собрал, кроме булыжника. Когда он досыта насмотрелся на фарфор, ему захотелось надерзить Фроманам, и он обернулся, пристально посмотрел на всю семью, которая, прибыв раньше времени и не зная, как убить эти долгие четверть часа до прихода поезда, весело прогуливалась среди праздничной толпы.

За последние два месяца мельник, и вообще-то не отличавшийся добрым нравом, окончательно озлился, после того как в Жанвиль возвратился его сын Антонен. Этот малый, отправившийся в одно прекрасное утро на завоевание Парижа, в течение четырех лет служил простым писцом в конторе нотариуса Русселе, куда его пристроили родители, возлагавшие немалые надежды на красивый почерк сына, но тот изрядно надоел хозяину своей воистину неслыханной ленью и тупостью. Не преуспев на этом поприще, он понемногу стал предаваться разгулу, сначала заводил знакомства в кафе, затем приставал к продажным девкам прямо на улице, а потом, катясь все ниже по наклонной плоскости, неизбежно дошел до пьянства, карт, грязного разврата. Завоевать Париж значило для него предаваться удовольствиям, о которых он мечтал еще в деревне, и он предавался им без всякой меры, с ненасытной жадностью. На это уходили все его деньги, деньги, которые он вымогал у матери, обещая ей добиться высокого положения; она же свято верила в эту ложь, ибо в ее глазах сын был непогрешим, как сам господь бог. Кончилось тем, что он подорвал здоровье, в двадцать три года облысел, отощал и пожелтел настолько, что мать в страхе привезла его как-то вечером домой, заявив, что ее сынок умаялся на работе и она не позволит ему зря себя убивать. Позднее стало известно, что мэтр Русселе просто-напросто выставил его за дверь. Но эта вынужденная отставка, это бесславное возвращение под отчий кров вызвало недовольство Лепайера, который начал догадываться, в чем тут дело, Если он еще молчал, то только потому, что из гордости не мог признать, как он просчитался, уповая на великое будущее Антонена. Но дома, при закрытых дверях, он вымещал всю злобу на жене; дознавшись, что она постоянно шлет сыну деньги, он донимал ее скандалами, а она не давала ему спуску и восхищалась своим мальчиком так же, как некогда восхищалась им самим, и окончательно пожертвовала отцом ради сына, так как его образованность внушала ей почтительное благоговение; в семье начался разлад, а все потому, что родители захотели сделать из своего наследника барина, парижанина и заранее возлагали тщеславные надежды на его будущее. Антонен же только посмеивался, пожимал плечами, нисколько не стесняясь своей дурной болезни, и выжидал, пока наберется сил, чтобы вернуться к прежней развратной жизни.