Собрание сочинений. Т. 9.
Шрифт:
Полина подстерегала его у лестницы и не пустила в столовую, так как старику Шанто говорили, будто у жены легкая простуда. Девушка приготовила бумагу и чернила на кухонном столе. Видя их нетерпение и беспокойство, доктор признался, что положение серьезное, но он употреблял длинные, запутанные фразы, избегая ставить диагноз.
— Словом, она обречена, — крикнул Лазар с раздражением. — Это сердце, не так ли?
Полина кинула умоляющий взгляд, и доктор понял.
— Сердце? — сказал он. — Сомневаюсь… Впрочем, если она даже и не совсем поправится, то при правильном режиме еще долго проживет.
Молодой человек пожал плечами, —
— Как же вы не предупредили меня, доктор, ведь вы совсем недавно выслушивали ее!.. Эти мерзкие болезни никогда не возникают сразу. Значит, вы ничего не замечали?
— Я замечал кое-что, — тихо сказал Казенов.
Лазар разразился пронзительным смехом.
— Послушайте, милейший, — сказал доктор, — я считаю себя не глупее других, и, однако, не раз случалось, что я ничего не предвидел и стоял перед больным как дурак… Вы возмущаете меня, вы требуете, чтобы врач все знал, а мы почитаем за счастье, если удается хоть немного разобраться в этой сложной машине — человеческом организме.
Он рассердился и начал писать рецепт, с раздражением царапая пером по тонкой бумаге. В резких движениях его большого тела чувствовалась выправка старого моряка. Но когда он поднялся и увидел поникших, удрученных Лазара и Полину, его суровое, обветренное морскими бурями лицо смягчилось.
— Бедные дети, — сказал он, — мы сделаем все возможное, чтобы она выкарабкалась… Вы же знаете, я не хочу разыгрывать перед вами знаменитость. Ну так вот! Положа руку на сердце, пока я ничего не могу сказать. Однако мне кажется, что непосредственной опасности нет.
Он уехал, справившись, есть ли у Лазара настой наперстянки. В рецепте было прописано растирать ноги больной этой настойкой и давать внутрь по нескольку капель на стакан сладкой воды. Пока этого достаточно, а завтра он привезет пилюли. Может быть, придется пустить кровь. Полина проводила доктора до экипажа, чтобы узнать правду; но правда заключалась в том, что он не решался высказать свое мнение. Когда она вернулась на кухню, Лазар перечитывал рецепт. При виде слова «наперстянка» он опять побледнел.
— Не тужите так! — сказала Вероника, которая нарочно осталась на кухне чистить картофель, чтобы все слышать. — Известно — все врачи коновалы. Раз он не знает, что сказать, стало быть, нет ничего серьезного.
Они тут же затеяли спор, стоя возле миски, в которую кухарка нарезала картофель. Полина тоже успокаивала кузена. Утром она навестила тетку и нашла, что та хорошо выглядит; с таким цветом лица не умирают. Но Лазар лихорадочно вертел рецепт между пальцами. Слово «наперстянка» пылало перед ним. Мать обречена.
— Я поднимусь к ней, — сказал он наконец. У двери он заколебался и спросил кузину: — А ты не зайдешь на минутку?
— Я боюсь ей докучать, — тихо произнесла она.
Наступило тягостное молчание, и он поднялся один, не сказав больше ни слова.
Чтобы не тревожить отца, Лазар, бледный и молчаливый, все же вышел к завтраку. То и дело раздавались звонки, призывавшие Веронику, которая носилась взад и вперед с тарелками, хотя больная почти ничего не ела; спустившись, она рассказывала Полине, что там, наверху, бедный молодой человек совсем потерял голову. Смотреть тяжело, как он стоит у постели матери, дрожащий, неловкий, с расстроенным лицом, словно боится, что она каждую минуту может умереть
у него на руках. Около трех служанка снова поднялась к г-же Шанто, а потом, перегнувшись через перила, позвала Полину. Когда та поднялась на второй этаж, Вероника сказала:— Вам бы нужно войти, барышня, чтобы поддержать его, не беда, если это ее разозлит! Она хочет, чтобы он повернул ее, а он весь дрожит, не смеет даже притронуться!.. Ну, а меня-то она и близко не подпускает.
Полина вошла. Г-жа Шанто сидела прямо, обложенная подушками, и, если бы не прерывистое тяжелое дыхание, можно было подумать, что она лежит в постели просто из лени. Стоя подле нее, Лазар бормотал:
— Значит, ты хочешь, чтобы я повернул тебя на правый бок?
— Да, подтолкни меня легонечко… Ах, мое бедное дитя, да ты не знаешь, как взяться за дело!
Но девушка уже бережно приподняла ее и повернула.
— Дай-ка лучше я, ведь я привыкла с дядей… Так тебе удобно?
Рассерженная г-жа Шанто ворчала, что ей больно. При малейшем движении она начинала задыхаться. С минуту она лежала с потемневшим лицом, прерывисто дыша. Лазар спрятался за полог кровати, чтобы скрыть свою тревогу. Он задержался в спальне, пока Полина растирала настойкой наперстянки ноги больной. Лазар отворачивался, но время от времени невольно бросал взгляд на эти страшные ноги, неподвижные глыбы белесого мяса; он был в полном отчаянии. Заметив, что он так расстроен, кузина сочла за лучшее услать его из комнаты. Она подошла к нему и, видя, что г-жа Шанто задремала, утомленная переменой положения, шепотом сказала:
— Будет лучше, если ты уйдешь.
С минуту Лазар сопротивлялся, слезы ослепляли его. Но потом уступил и вышел, стыдясь своего малодушия и бормоча:
— Господи! Я не могу! Я не в силах!
Проснувшись, больная сначала не заметила, что сын вышел. Казалось, на нее нашло оцепенение, она замкнулась в себе из эгоистической потребности чувствовать, что еще живет. Ей мешало только присутствие Полины, хотя девушка совсем стушевалась и молча, не шелохнувшись сидела в сторонке. Но когда тетка вытянула шею, Полина сочла нужным коротко сказать:
— Это я, не беспокойся… Лазар ушел в Вершмон, ему необходимо повидать плотника.
— Ладно, ладно, — прошептала г-жа Шанто.
— Ведь не так уж ты больна, чтобы ему нельзя было уйти по делам?
— Разумеется.
С той поры г-жа Шанто лишь изредка вспоминала о сыне, которого еще недавно так обожала. Перед концом он как бы ушел из ее жизни, хотя прежде был единственным смыслом и целью ее существования. Начался распад мозга, она не интересовалась ничем и могла думать лишь о своем здоровье. Казалось, она принимает заботы племянницы, даже не сознавая, что та ухаживает за ней вместо сына. Однако недоверие ее усиливалось, и она непрерывно следила подозрительным, бегающим взглядом за суетившейся у ее постели Полиной.
В это время Лазар, растерянный и убитый, спустился на кухню. Весь дом внушал ему страх: он не мог сидеть в своей комнате, боясь гнетущего одиночества, не смел входить в столовую, где при виде отца, спокойно читавшего газету, его начинали душить слезы. Поэтому он то и дело возвращался на кухню, единственный теплый и обжитый уголок: там Вероника воевала с кастрюлями, как в прежние добрые времена, и тогда он успокаивался. Видя, что он усаживается подле огня на своем излюбленном соломенном стуле, служанка с присущей ей прямотой выбранила его за малодушие: