Собрание сочинений. Т.13.

В огромном, потемневшем от копоти депо с высокими запыленными окнами среди других паровозов отдыхал и паровоз Жака; его подогнали к самому выходу, ибо ему предстояло отправиться первым. Кочегар депо уже загрузил топку, и маленькие красные угольки падали в специально вырытую канавку. То был быстроходный локомотив на двух спаренных осях, удивительно изящный, несмотря на свои огромные размеры; его большие, но легкие колеса соединялись друг с другом стальными дышлами, а широкая грудь и мощный, сильно вытянутый круп делали его похожим на огнедышащего коня; все в нем было целесообразно и надежно, что и составляет высшую красоту существ из металла — их безупречность и силу.

Как и другие паровозы Компании Западных железных дорог, он, помимо номера, носил также имя — «Лизон»: так называлась одна из небольших станций возле Котантена. Однако Жак, испытывавший нежность к своей машине, воспринимал это название, как женское имя, и ласково говорил: «Моя Лизон».

Да, он и впрямь по-настоящему любил свою машину, которую водил уже четыре года. Ему приходилось водить и другие машины, среди них попадались покорные и строптивые, работяги и лентяйки; он знал, что у каждой свой нрав и что о многих из них, как и о женщинах, можно было сказать: они никудышные работницы. Жак потому-то и любил свою машину, что она отличалась редкими достоинствами, украшающими женщину. «Лизон» была кротка, послушна, ее легко было стронуть с места, ход у нее был ровный и плавный, давление пара в котле всегда достаточное. Говорили, будто она так легко трогается с места благодаря тому, что у нее великолепные бандажи на колесах и отлично отрегулированы золотники; а то, что при сравнительно небольшом расходе топлива в ее котле постоянно поддерживалось высокое давление, объясняли высоким качеством медных труб и удачным устройством котла. Но Жак знал, что дело вовсе не в этом, ибо другие машины того же образца, изготовленные с таким же тщанием, не отличались качествами «Лизон». Ведь у машины есть душа — тайна мастерства, по воле случая металл обретает ее при ковке, словно рука работника, подгоняя отдельные части, сообщает машине неповторимость, вдыхает в нее жизнь.

Да, Жак любил свою «Лизон» и испытывал к ней признательность: она мигом приходила в движение и мигом останавливалась, точно сильная, но послушная кобылица; он любил ее и за то, что по ее милости, помимо твердого жалованья, получал доплату за сбережение топлива. Котел так хорошо держал давление пара, что угля уходило гораздо меньше, чем положено. Только в одном можно было упрекнуть «Лизон» — она требовала слишком много смазочного масла, особенно неумеренно поглощали его цилиндры машины: казалось, «Лизон» томится постоянной жаждой, не знает удержу. Тщетно Жак пытался умерить ее аппетит. Она тотчас же принималась пыхтеть — такой уж у нее был норов. И Жаку пришлось примириться с прожорливостью «Лизон»: так всегда закрывают глаза на единственный недостаток человека, обладающего многими достоинствами; он только шутил со своим кочегаром, что их «Лизон», как и все красотки, требует, чтобы ее умасливали.

Огонь в топке гудел все сильнее, давление пара в котле повышалось, а Жак между тем кружился возле машины, придирчиво оглядывая все ее части и стремясь понять, почему утром на нее ушло еще больше масла, чем обычно. Но он не находил никакого изъяна, машина была натерта до блеска и весело сверкала чистотой, говорящей о нежной заботливости машиниста. Он постоянно вытирал ее, точно полировал; особенно усердно он тер «Лизон», как только ее ставили в депо; пользуясь тем, что она еще не остыла, он тщательно счищал с ее поверхности пятна, снимал заусеницы, — так конюхи обтирают соломенными жгутами дымящиеся бока лошадей после долгого бега. Он никогда не торопил свою машину, старался сохранить размеренный ритм движения, избегал задержек в пути, которые заставляют затем развивать излишнюю скорость. Жак и «Лизон» жили, можно сказать, душа в душу; за четыре года он ни разу не пожаловался на нее, ни разу не внес в специальный реестр депо просьбу о ремонте, как это нередко делают машинисты, плохие машинисты, лентяи и пьяницы, которые вечно не в ладу со своими машинами. Но в тот день невоздержанность «Лизон» его просто из себя выводила; и еще одно: в первый раз за все время он испытывал какое-то смутное, но глубокое беспокойство, своего рода недоверие к «Лизон», словно сомневался в ней и хотел заранее убедиться, что она в дороге не выкинет какой-нибудь дурной шутки.

Пеке в депо не оказалось, и когда он наконец появился, с трудом ворочая языком после веселого завтрака с приятелем, Жак накинулся на него. Обычно мужчины ладили между собой, они приноровились друг к другу, работая на одном паровозе; вынужденное молчание и тряска, общий труд и общие опасности сблизили их. Хотя машинист был намного моложе кочегара, он относился к нему по-отечески, покрывал его грешки, давал поспать часок, когда тот бывал слишком уж пьян; и Пеке, — кстати сказать, в трезвом виде превосходный работник, понаторевший в своем ремесле, — платил Жаку за его снисходительность поистине собачьей преданностью. Надо заметить, что Пеке тоже был привязан к «Лизон», и это укрепляло доброе согласие между машинистом и кочегаром. Вместе с машиной они втроем составляли неразлучную семью, где никогда не возникало ссор. Вот почему Пеке, несколько озадаченный нагоняем, полученным от Жака, уже просто вытаращил глаза на машиниста, услыхав, что тот ворчит на их машину.

— Что это вы? Да ведь она у нас, точно фея, как на крыльях летит!

— Нет, нет, я что-то не спокоен.

И хотя все части паровоза были в полном порядке, Жак продолжал покачивать головой. Он перепробовал все краны, проверил работу клапана. Потом взобрался на площадку, сам наполнил масленки для смазки цилиндров, между тем как кочегар вытирал тряпкой паровой колпак, на котором виднелись легкие следы ржавчины. Центральный болт ходил легко, и, казалось, машинист мог успокоиться. Но нет, теперь в его сердце жила не одна «Лизон». Там созревало новое чувство — нежность к изящной, хрупкой женщине, которую он в мыслях все еще видел рядом с собой на скамье в сквере; и это слабое, ласковое существо так нуждалось в любви и покровительстве! Бывало, что поезд по не зависящим от машиниста причинам опаздывал, и Жак мчался тогда со скоростью восьмидесяти километров в час, — однако он никогда не думал об опасностях, которым подвергаются пассажиры. А теперь при одной мысли, что ему предстоит доставить в Гавр эту женщину, которую еще утром он почти ненавидел и неохотно вез, Жак испытывал беспокойство, он опасался катастрофы и с ужасом представлял себе, как раненная по его вине Северина умирает у него на руках. Любовь уже налагала на него свои цепи. «Лизон» вышла из доверия, и ей следовало вести себя безукоризненно, если она хотела сохранить репутацию хорошей машины.

Пробило шесть часов, Жак и Пеке поднялись на маленький железный мостик, соединяющий локомотив с тендером; кочегар по знаку машиниста открыл продувательные краны, и клубящийся пар наполнил темное депо. Потом, послушная рукоятке регулятора, которую медленно поворачивал Жак, «Лизон» тронулась с места, вышла из депо и свистком потребовала путь. Почти тотчас же она углубилась в Батиньольский туннель. Однако у Европейского моста пришлось ждать; точно в установленный час стрелочник направил паровоз к курьерскому поезду, отбывавшему в шесть тридцать, и двое рабочих из станционной бригады прицепили его к составу.

До отправления оставалось каких-нибудь пять минут, и Жак свесился с паровоза, удивленный тем, что не видит Северину в шумном потоке пассажиров. Он был уверен, что она не сядет в вагон, прежде чем не подойдет к нему. Наконец она появилась, она опаздывала и почти бежала. Не останавливаясь, Северина прошла вдоль поезда, пока не достигла локомотива; ее разрумянившееся лицо светилось радостью.

Она привстала на цыпочках и подняла к нему смеющееся личико:

— Не тревожьтесь, я тут.

Он также рассмеялся, обрадованный, что она пришла:

— Хорошо, хорошо! Вот и прекрасно.

Северина снова приподнялась на цыпочках и прибавила вполголоса:

— Друг мой, я довольна, очень довольна… У меня большая удача… Вышло так, как мне хотелось.

Он все понял и испытал огромное удовлетворение. Она бегом бросилась к вагону, но оглянулась и шутливо прибавила:

— Будьте же теперь осторожны, не переломайте мне костей.

Он весело откликнулся:

— Только этого еще недоставало! Не бойтесь!

Уже запирали дверцы вагонов, и Северина в последнюю минуту поднялась на площадку; по сигналу обер-кондуктора Жак дал свисток и открыл регулятор. Поезд тронулся. Он уходил в тот же час, что и тот роковой поезд в феврале: такая же суматоха на станции, такой же шум, такие же клубы дыма. Но только теперь было еще почти светло, лишь нежная сумеречная дымка окутывала платформу. Северина глядела в окно.

Жак стоял на своем обычном месте, одетый в теплые шерстяные брюки и куртку, добрую половину его лица закрывали большие очки с суконными наглазниками, завязанные на затылке под фуражкой; он, не отрываясь, смотрел на полотно, поминутно высовываясь из-за смотрового стекла, чтобы лучше видеть. Паровоз содрогался, но машинист словно не чувствовал толчков; держа правую руку на маховике, регулирующем ход, он походил на лоцмана, застывшего у рулевого колеса; едва заметным плавным движением он то уменьшал, то увеличивал скорость, а левой рукой в то же время непрерывно тянул рукоятку свистка, ибо выезжать из Парижа очень трудно, тут на каждом шагу опасности. Паровоз подавал свистки у переездов, возле станций, у туннелей, на крутых поворотах. Вдали, в сгущавшихся сумерках, показался красный сигнал, продолжительным свистком поезд потребовал себе путь и, как молния, пронесся мимо. Время от времени Жак поглядывал на манометр и, когда давление в котле достигало десяти атмосфер, поворачивал маховичок инжектора. И снова обращал свой взор на полотно, напряженно смотрел вперед, внимательно следя за малейшими извилинами пути; он был так углублен в это, что больше ничего не замечал и даже не чувствовал, что ветер свирепо дует ему в лицо. Стрелка манометра отклонилась книзу, машинист, откинув крюк, распахнул дверцу топки; и Пеке, привыкший без слов понимать его, разбил молотом несколько кусков угля, набросал его на решетку и разровнял лопатой, чтобы уголь лежал ровным слоем. Нестерпимый жар обжигал им ноги, потом, когда дверца топки захлопнулась, они снова ощутили ледяное дыхание ветра.

Спускалась ночь, Жак удвоил осторожность. «Лизон» редко бывала до такой степени покорна; он повелевал ею, пришпоривал и осаживал, как всадник своего коня; и все же он, точно властный хозяин, внимательно следил за нею, сурово обращался с «Лизон», как с укрощенной кобылицей, которой приходится постоянно остерегаться. Ведь там, позади, в стремительно мчавшемся поезде, находилось хрупкое, изящное создание, с трогательной улыбкой вверившее ему себя. И при мысли об этом легкая дрожь пробегала по его телу, он сильнее сжимал рукою маховик, регулирующий ход, и пристально вглядывался в сгущавшуюся тьму — не мелькнут ли где-либо красные огни. Миновав железнодорожные узлы Аньер и Коломб, он вздохнул свободнее. Отсюда до Манта ехать было проще, путь был прямой, и поезд легко катил по нему. После Манта Жаку пришлось пришпорить «Лизон» — предстояло взять довольно крутой подъем, тянувшийся километра на два. Затем, не замедляя хода, он направил свою машину по отлогому склону в туннель Рольбуаз, занимающий два с половиной километра в длину, — поезд прошел его всего за три минуты. Впереди предстоял еще только один туннель — Рульский туннель у Гайона, а за ним лежала станция Соттвиль, — то было очень опасное место, где скрещивалось множество путей, вечно загроможденных составами, маневровыми паровозами и вагонами. Все силы машиниста были напряжены, глаза ни на миг не отрывались от полотна, рука впилась в регулятор; «Лизон», свистя и извергая клубы дыма, на всех парах пронеслась через Соттвиль и остановилась лишь в Руане; оттуда она двинулась уже чуть спокойнее и медленно начала подниматься на склон, ведущий к Малоне.