Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
Северина справилась наконец с котлетой; она настолько ушла в свои мысли, что, внезапно вернувшись к действительности, удивилась, почему она тут, в ресторане. Все ей казалось невкусным, кусок застревал в горле, она даже не могла заставить себя выпить кофе. Как ни старалась Северина есть медленно, но когда она вышла из ресторана, было всего четверть первого. Еще сорок пять минут! Как убить это время? Она ведь так обожала Париж, так любила бродить по его улицам в тех редких случаях, когда ей доводилось там бывать, и вот теперь она чувствовала себя тут потерянной, напуганной, ей не терпелось со всем покончить, укрыться от взглядов людей. Тротуары уже подсыхали, теплый ветер разгонял последние тучи. Она прошла улицу Тронше и очутилась на цветочном базаре возле церкви св. Магдалины, одном из мартовских базаров, цветущих примулами и азалиями в блеклые дни уходящей зимы.
Особняк Ками-Ламотта стоял на углу улицы Роше и улицы Напль, и Северине пришлось пройти мимо дома Гранморена — безмолвного, пустого, с опущенными жалюзи. Она подняла глаза и ускорила шаг. Воспоминание о последнем визите к старику возникло в ее памяти, и большой дом показался ей особенно грозным. Немного отойдя, Северина безотчетно обернулась и посмотрела назад, как человек, которого преследует гул толпы; и тут она увидела на противоположном тротуаре судебного следователя из Руана, г-на Денизе, который шел по той же улице. Она оторопела. Заметил ли он, как она окинула взглядом дом? Но он шел совершенно спокойно, она позволила ему обогнать себя и пошла позади в полном смятении. И вдруг сердце у нее вновь упало: она увидела, что Денизе остановился на углу улицы Напль и позвонил у двери Ками-Ламотта.
Северину обуял страх. Теперь она не решится сюда войти, никогда! Она круто повернула, прошла по Эдинбургской улице, спустилась до самого Европейского моста. Только здесь она почувствовала себя вне опасности. И не зная, куда идти, что делать, она застыла в растерянности, опершись на перила моста и глядя в просвет между металлическими фермами на огромную территорию станции, где беспрестанно сновали поезда. Не отрывая от них испуганных глаз, Северина думала о том, что следователь, конечно же, прибыл в Париж по их делу, что Ками-Ламотт и Денизе беседуют о ней и что в эту самую минуту решается ее судьба. И тогда, охваченная отчаянием, она почувствовала мучительное желание тотчас же кинуться под поезд, лишь бы не возвращаться на улицу Роше. В этот миг она увидела, как от крытой платформы главного пути отошел состав, он приблизился и прошел под мостом, обдав ее лицо клубами теплого белого пара.
И тут Северина с такой силой почувствовала, какой глупой и бессмысленной будет выглядеть ее поездка в Париж и какая ужасная тревога поселится в ее душе, если у нее не хватит воли все разузнать, что она дала себе пять минут, дабы обрести мужество. Паровозы свистели, она наблюдала за одним из них, маленьким паровиком, отвозившим на другой путь пригородный поезд; потом посмотрела налево и различила под самой крышей дома, стоявшего в Амстердамском тупике, позади товарной станции, окошко тетушки Виктории, то самое окошко, возле которого она стояла с мужем перед отвратительной сценой, ставшей источником их несчастья. Это напомнило ей о грозящей опасности и причинило такую острую боль, что она внезапно почувствовала готовность пойти на все, только бы положить конец своим мукам. Звуки рожков и раскатистый грохот оглушали ее, густые клубы дыма заволакивали горизонт и медленно расходились по огромному ясному небосводу столицы. И она вновь направилась к улице Роше, как человек, решивший покончить счеты с жизнью, она все ускоряла шаги, охваченная внезапным страхом, что уже никого там не застанет.
Едва Северина дотронулась до дверного колокольчика, как ледяная волна ужаса окатила ее. Но лакей уже усаживал ее в приемной, предварительно осведомившись об имени. Сквозь чуть приоткрытую дверь она отчетливо различала голоса двух оживленно беседовавших людей. Потом вновь воцарилось молчание — глубокое, полное. Теперь она слышала только, как гулко стучит кровь в ее висках, она говорила себе, что следователь все еще совещается с Ками-Ламоттом и ее, без сомнения, заставят долго ожидать; и ожидание было для нее невыносимо. Поэтому она была захвачена врасплох, когда лакей назвал ее имя и провел в кабинет. Разумеется, следователь не
ушел. Она догадывалась, что он тут, близко, притаился за какой-то дверью.То был просторный рабочий кабинет с мебелью черного дерева, с пушистым ковром на полу и тяжелыми портьерами; ни один звук не проникал снаружи в эту суровую, отгороженную от мира комнату. Однако тут были цветы — бледные розы в бронзовой вазе. И в этом таилось очарование, оно говорило о том, что за внешней суровостью здесь живет вкус к радостям жизни. Хозяин дома стоял посреди кабинета в застегнутом на все пуговицы сюртуке; у него было суровое тонкое лицо, обрамленное уже начинавшими седеть бакенбардами; все еще стройный, он сохранил элегантность былого щеголя, и за подчеркнутой сдержанностью его манер ощущалась привычная любезность благовоспитанного человека. В полумраке комнаты он выглядел необыкновенно внушительным.
Едва Северина вошла, на нее пахнуло теплым застоявшимся воздухом; она видела только Ками-Ламотта, пристально смотревшего на нее. Он не пригласил ее сесть и намеренно хранил молчание, ожидая, пока она объяснит цель своего визита. Молчание затянулось, но тут, в результате крайнего напряжения, Северина, почуяв опасность, внезапно овладела собой, сделалась очень спокойной и осмотрительной.
— Милостивый государь, — проговорила она, — простите, что я, полагаясь на вашу благосклонность, отваживаюсь напомнить о себе. Вам известно, какую невозместимую потерю я понесла, и теперь, осиротев, я осмелилась подумать о вас в надежде, что вы защитите нас и окажете нам помощь, как это делал ваш друг и мой покровитель, о котором я не перестаю скорбеть.
И Ками-Ламотт вынужден был жестом пригласить ее сесть — так безукоризненно прозвучала эта фраза, в которой не было ни излишнего уничижения, ни преувеличенного горя, а одно лишь присущее женщинам искусство лицемерия. Но он все еще не произносил ни слова и также опустился в кресло, ожидая, что будет дальше. Поняв, что нужно объясниться, Северина продолжала:
— Я позволю себе напомнить, что имела честь встречать вас в Дуанвиле. Ах, то была счастливая пора моей жизни!.. А ныне пришли плохие дни, и я могу прибегнуть только к вам, милостивый государь! Заклинаю вас именем того, кого мы оба потеряли. Вы любили усопшего, довершите же его благодеяние, замените его мне.
Он слушал, он смотрел на нее, и его подозрения несколько рассеивались — так она была прелестна, так естественно звучали ее жалобы и мольбы. Письмецо, обнаруженное им в бумагах Гранморена — две строчки без подписи, — могло принадлежать, видимо, только Северине, чьи интимные отношения с председателем суда были ему известны; а когда слуга доложил о ее приходе, его предположение обратилось в уверенность. И Ками-Ламотт прервал разговор со следователем только для того, чтобы раз и навсегда в этом убедиться. Но как может быть замешано в преступлении такое мягкое и кроткое существо?
Он захотел избавиться от сомнений. И, сохраняя суровый вид, сказал:
— Объяснитесь, сударыня… Я вас прекрасно помню и охотно буду вам полезен, если ничто этому не помешает.
Тогда Северина откровенно рассказала, что мужу ее грозит отстранение от должности. Ему сильно завидовали — и по причине его достоинств, и по причине высокого покровительства, которым он дотоле пользовался. И вот теперь, полагая его беззащитным и надеясь восторжествовать, усилили происки. Северина, впрочем, не называла имен; она говорила сдержанно, хотя опасность уже неотвратимо надвигалась. Она и решилась-то на эту поездку в Париж только потому, что была глубоко убеждена в необходимости действовать безотлагательно. Завтра, пожалуй, будет уже поздно: она взывала о немедленной помощи и поддержке. И все это сопровождалось таким множеством логичных доказательств и веских соображений, что и впрямь было невозможно усмотреть в ее приезде какую-либо иную цель.
Ками-Ламотт подмечал в Северине все — вплоть до едва заметного подергивания губ; и он нанес первый удар:
— Но почему, собственно, Компания станет увольнять вашего супруга? Ведь он ни в чем не проштрафился.
Она также не сводила с него глаз, изучая малейшую складку на его лице, старалась угадать, обнаружил ли он письмо; и хотя вопрос его прозвучал совершенно невинно, Северина внезапно прониклась уверенностью, что письмо тут, в кабинете, быть может, в этом столе; он все знал и расставлял ей западню, желая увидеть, отважится ли она заговорить об истинных причинах ожидавшегося увольнения Рубо. К тому же ее поразил его тон, и она почувствовала, как светлые утомленные глаза этого человека проникают в самую ее душу. И она отважно устремилась навстречу опасности: