Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

И вот опять то же самое — идиотская одиссея Артона, [13] который, видите ли, ничего не знает и ничего не скажет! И опять уже несколько недель, как взбаламучена вся Франция и льются потоки чернил и грязи! И все это лишь затем, чтобы установить, что в среде политиков имеются какие-то жалкие негодяи! Довольно! Довольно! Какая глупость! Когда же явится благодетельный тиран, который упрячет Истину в колодец, пустит газеты под нож и посадит журналистов под замок?

13

Артон, один из дельцов, замешанных в Панамской авантюре, был арестован в Лондоне и препровожден во Францию. Там он предстал перед судом присяжных и был осужден на двадцать лет каторги, после чего у него развязался язык и он обвинил в мошенничестве сто четырех парламентариев. Артон был помилован, но через несколько лет снова запутался в финансовых аферах и, уже после смерти Золя, покончил самоубийством (1905).

Хотите, я приведу вам еще пример того, какой добродетели требуют от представителей Республики? Какую на редкость постыдную, гнусную кампанию вели некоторое время назад против г-на Феликса Фора!

Подумайте только, президент Республики! Да он должен быть безгрешен! Он должен блистать всеми добродетелями и быть выше всяких подозрений; речь идет не только о нем: его ближайшие предки до четвертого колена должны быть признаны безупречными в нравственном отношении. Правда, случалось, что короли сомнительной репутации были сыновьями более чем легкомысленных королев; иные императоры происходили из прямо-таки аморальных семейств. Об этом свидетельствует история, не говоря уже о скандальных хрониках. Но ведь императоры и короли делают все, что хотят, и, разумеется, не позволяют, чтобы за ними подглядывали в замочную скважину. А вот президент Республики должен жить в пресловутом стеклянном доме, ибо он олицетворяет собой чистейшую добродетель и правду.

Повторяю, это высокий идеал, по которому можно судить о республиканском образе правления. К сожалению, лицемерное требование абсолютной честности — лишь вывеска, прикрывающая политические махинации и разгул низменных страстей. Как холоден и бесчеловечен этот идеал и как нетерпимы блюстители высокой чести к неизбежным человеческим слабостям и житейским невзгодам! А известно ли вам, сколько нежности, доброты и снисходительности иной раз проявляют люди, сознательно или невольно пошедшие на моральный компромисс? О, я знавал абсолютно добродетельных мужей, и это были самые жестокие, самые безжалостные, самые невыносимые люди! Нет, я предпочитаю обыкновенного человека, который много выстрадал, проявил слабость, прошел, как и мы, через сомнения, испытал поражения, — такой человек, уж конечно, проявит к нам сострадание и братское участие.

Но условный идеал остается в силе. Мерка для нас — все тот же театр Амбигю, где молодая героиня стоит на недосягаемой высоте. Уже один президент пал, искупая грехи своего зятя, [14] можно ожидать, что и другой жестоко поплатится за проступки своего тестя. Пусть себе подлинно честные люди пожимают плечами, негодуя на клеветников, — будьте уверены, отравленная стрела осталась в ране и в недалеком будущем яд окажет свое действие. Гнусные газеты, которые живут диффамацией, не отпустят своей жертвы. Они возобновят свои атаки, разожгут у добродушной публики жажду идеальной добродетели, и кончится тем, что человек исчезнет с политического горизонта, оплеванный, испачканный, втоптанный в грязь.

14

Президент Греви вынужден был уйти в отставку 1 декабря 1887 года, скомпрометировав себя покровительством своему зятю Даниэлю Вильсону, который оказался замешан в скандальном деле о торговле государственными должностями и орденами Почетного легиона.

О, когда же придет человек с саблей, [15] которого ждут с таким нетерпением, которого многие каждый вечер вымаливают у господа бога! Уж от него-то не будут требовать таких совершенств! Каков бы он ни был, никто не посмеет совать нос в его личную жизнь и критиковать его родных. Никто не преподнесет нам новость, что у сестры его бабушки был внебрачный ребенок или что кузен его тещи, умирая, оставил неоплаченные векселя. Все будут до смерти рады, что он наконец заткнет рот ругателям-журналистам; и какой же он добьется популярности, если раз навсегда похоронит Панаму, вместе со всеми горами бумаг, со списками и блокнотами маклеров и биржевых зайцев! И Франция обретет счастье. Человек с саблей снова создаст лживый культ абсолютной добродетели, хотя, быть может, и будет отпетым негодяем.

15

Намек на провалившуюся в 1889 году попытку генерала Буланже, «человека с саблей», произвести государственный переворот, о чем снова мечтали в 90-е годы неомонархисты и реакционная военщина.

Вот почему Республика, душенька моя, тебе так трудно, просуществовав двадцать пять лет, сохранить свою репутацию солидной зажиточной особы.

Дело в том, что от тебя требуют какой-то неземной добродетели, добродетели, которая так невинна, что допускает над собой публичный контроль, добродетели, у которой нет жандармов, чтобы охранять ее двери, когда она поддается слабостям.

И в один прекрасный день, милая моя, ты от этого погибнешь.

ОДИНОКИЙ

Печальный и пленительный Верлен ушел в страну вечного покоя, и вот над его свежей могилой уже создалась целая легенда.

Он, видите ли, был одинок, презирал толпу и прожил свою жизнь в гордых творческих мечтах, не делая себе никаких поблажек и не допуская компромиссов. Он, видите ли, отвергал всякие подношения, презренный металл, развращающий человека, награды, возносящие многих на незаслуженную высоту. Он, видите ли, всегда хотел быть великим лишь в собственных глазах и радостно трудился в некоей пустыне, создавая совершенные произведения, удовлетворявшие его высоким требованиям.

Но это еще не все, — его заключают в таинственную башню из слоновой кости, ключом от которой владеют лишь посвященные. Делают из него какую-то загадочную, неясную фигуру, какого-то окутанного мраком мага, владеющего тайной мира невидимого. Если его творческая личность осталась неразгаданной, то лишь потому, что он не захотел раскрываться людям из вполне понятной гордости; этот божественный художник скрылся за тройной оградой символов. Отсюда его ненависть к буржуа, которые по своей ограниченности не смогли его распознать и из гнусной мести дали ему умереть с голоду. Раз ты не из наших, не забавляешь нас и не забавляешься вместе с нами, раз ты плюешь на деньги, на успех, на дешевую славу, считаешь себя единственным в своем роде, живешь своими мыслями, говоришь на никому не понятном языке, — так и умирай в своем углу, в полной безвестности, в какой ты провел всю жизнь!

И вот родилась легенда, у литературной молодежи возник новый культ. Верлен становится жертвой глупости народа, которому он не захотел быть понятным, но который все же должен был его кормить. Его образ делается знаменем необузданного индивидуализма, он бунтарь, не признающий за собой никаких обязанностей, обладающий лишь правами, требующий от людей братских чувств, к коим он сам не способен. Это гигант, самый великий, самый возвышенный, самый непонятный и непонятый, или самый бескорыстный гений, сознательно удалившийся от общества, отказавшийся от богатства и от почестей.

Одним словом, он одинок, подобно господу богу, это на редкость суровый и величавый образ.

А между тем все это неверно.

Я знал Верлена, правда, в последние годы его жизни, когда он находился уже в безнадежно упадочном состоянии. Но разве не ясно, что охваченная боевым пылом молодежь искажает один из самых скорбных и прекрасных образов современного литературного мира? Она гоняется за софизмами и ловит их где только возможно, даже кощунственной рукой подбирает на могиле, среди цветов.

Да, если поэзия только родник, струящийся из недр души, если она только музыка, только жалоба или улыбка, если она — плод свободной прихотливой фантазии обездоленного человека, который радуется и плачет, грешит и кается, то Верлен самый замечательный поэт конца века. Теперь, когда в искусстве отказались от общих идей, от психологического анализа, от прочно построенных и глубоко продуманных произведений, он очутился в первом ряду поэтов-лириков. Даже можно сказать, что его беспорядочная жизнь, в которой было немало катастроф, которую он сам исковеркал, проявляя беспардонную беспечность, сама жизнь способствовала его поэтическому развитию, — мало-помалу он освободился от античных канонов, его стих обрел непринужденность, какое-то скорбное очарование; ему свойственна непосредственность и наивность, как всякому свободному гению, не сознающему своей гениальности. В этом состоит его своеобразие, и благодаря этому он оказал несомненное влияние, во всяком случае, на современную метрику.