Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

К счастью сей маскарад в искусстве, по-моему, всем уже начинает до крайности надоедать, мне даже показалось, что на последней выставке по сравнению с предыдущей было гораздо меньше этих зловонных лилий, произрастающих в болотах современного фальшивого мистицизма.

Вот вам баланс истекших тридцати лет. Вырос Пювис де Шаван, одиноко стремившийся к чистому искусству. Рядом с ним можно назвать имена еще двадцати весьма замечательных художников: Альфреда Стевенса, тоже обладающего подлинной тонкой искренностью; Детайля, с его поразительной точностью и ясностью; Ролла, художника широкого кругозора, пронизавшего солнцем скопления людей и пространства, которые он писал. Я называю эти имена, но мог бы назвать и другие, потому что никогда, возможно, не было более достойных стремлений и исканий в живописи, чем в наше время. Но надо открыто признать: ни один из современных больших художников не достиг совершенства Энгра, Делакруа или Курбе.

Эти бледные полотна, эти открытые окна импрессионизма, — да ведь я их знаю, это Мане, ради которого в юности я готов был идти на плаху! Эти этюды рефлексов, тела, по которым скользят отсветы зеленых листьев, вода, переливающаяся всеми цветами солнечного спектра, — да ведь я все это знаю, это Моне, которого я защищал и за защиту которого меня объявили сумасшедшим! Разложение цвета, пейзажи, где деревья на горизонте становятся голубыми, а небо принимает зеленый оттенок, — да ведь все это мне уже знакомо, это Писсарро; когда я, в былые времена, осмеливался утверждать, что именно так и бывает в действительности, газеты отказывались печатать мои статьи!

Вот они, полотна, когда-то грубо отвергнутые всеми Салонами, а ныне утрированные, доведенные до абсурда, ужасные — и бесчисленные! Я видел, как были брошены в землю семена, — а теперь наблюдаю чудовищную жатву. И вот я в ужасе отпрянул. Так остро, как сейчас, я никогда еще не понимал, сколь опасны в искусстве голые формулы, на какой плачевный развал обречены школы, когда их зачинатели завершили свое дело, а мастеров уже нет в живых. Всякое направление утрируется и вырождается в ремесленничество и ложь, как только им завладевает мода. Любая справедливая и благородная теория, которая вначале заслуживала, чтобы за нее проливали кровь, попав в руки к подражателям, становится чудовищным заблуждением, и его надо безжалостно искоренять, очищая злаки истины от заглушающих их плевелов.

Итак, проснувшись, я содрогаюсь. Неужели я сражался за это? За эту светлую живопись, за эти пятна, за эти рефлексы, за это разложение цвета? Боже правый! С ума я, что ли, тогда сошел? Ведь все это уродливо, это внушает мне отвращение! Ах, вот она, тщета дискуссий, бесполезность рецептов и школ в искусстве! И я ушел из двух Салонов этого года, с тоскою спрашивая себя, неужели же я делал когда-то злое дело?

Нет, я исполнил свой долг, я честно выиграл битву! Мне было двадцать шесть лет, я был на стороне молодых и храбрых. То, что я защищал тогда, я и впредь буду защищать; наша смелость вела нас вперед, мы стремились водрузить свое знамя на неприятельских землях. Мы были правы, потому что нами владели вера и страсть. Как ни мало истины добились мы в своем творчестве, то, что мы нашли, живо и поныне. И если открытый нами путь стал ныне проторенной дорогой для пошлости, то лишь потому, что мы расчистили его в тот момент для подлинного искусства.

А кроме того, ведь произведения мастеров не умирают. Придут новые художники, проложат новые пути; но те художники, которые определили развитие искусства своей эпохи, останутся в веках даже на развалинах созданных ими школ. Только творцы, создатели человека торжествуют в искусстве; только гений плодотворен и творит жизнь и истину!

ЭЛИТА И ПОЛИТИКА

Вначале своей литературной карьеры я испытывал крайнее презрение к политике. Мало того, что я был равнодушен и взирал с высоты своего величия на эту низменную область, — я строго судил людей, занимающихся политикой, называл их всех глупцами, а деятельность их — бесполезной. Я был тогда весьма нетерпеливым поэтом, смотрел на вещи весьма упрощенно, и теперь все это кажется мне ребячеством и недомыслием.

В то время я наивно верил, что только люди образованные и представители искусства — настоящие люди, а прочих смертных считал бессмысленным стадом, презренной толпой, недостойной внимания; но с годами жизнь меня многому научила, и я отбросил это заблуждение. Мне открылось, что представляет собой политика, я понял, что это обширное поле, где народы борются за жизнь, где творится их история, — забрасываются семена, которые со временем принесут урожай истины и справедливости. Я увидел, что на этом поприще с успехом подвизались большие люди, отдавая свои силы благородному делу, трудясь ради всеобщего счастья. И если бы я обладал хоть каким-нибудь даром слова, вероятно, я посвятил бы себя такой деятельности.

И вот теперь, на склоне лет, во мне снова оживает презрение к политике. Она перестает меня интересовать и вызывает у меня зевоту и дрожь отвращения. Но я уже не тот поэт, опьяненный мечтой, гордый своим разумом, который презирал повседневную политическую кухню: я постарел, умудрен опытом, многое знаю и вижу, и меня отталкивает прежде всего ограниченность наших политических деятелей, депутатов, сенаторов, министров и всех лиц, принадлежащих к государственному аппарату. Ах, как глубока пропасть между элитой — лучшей частью нации и людьми, правящими страной! В настоящее время она еще углубилась, и это потому, что наши республиканцы не слишком-то следят за собой и показываются на людях в затрапезной одежде; однако и при последних королях, и при Второй империи царила та же посредственность, только во фраке и в галстуке. Бросается в глаза, что люди значительные, высокие умы, уже не занимаются общественными делами, эти дела ведут «подрядчики», возводящие здание нашего общества, своего рода специалисты, до ужаса ограниченные, завербованные среди голодных и заблудших; чаще всего они сперва обделывают свои делишки, а потом уже обращаются к делам правления.

Я знал одного министра, весьма любезного и даже неглупого, который имел привычку говорить важным образованным людям, художникам, ученым: «Предоставьте нам править страной! Нечего вам вмешиваться в это грязное дело. Эта роль, право же, недостойна вас, ну а мы, средние люди, как раз для нее созданы. Разве вы у себя дома метете комнаты и моете посуду? Ведь нет? У вас есть слуги, которые делают это за вас. Так вот мы, политические деятели, ваши слуги, и вы можете мирно заниматься высокими материями, а уж мы постараемся обеспечить вам дома тишину и уют». Но, к сожалению, в нашем доме нет ни уюта, ни тишины; и с каждым днем все расширяется пропасть между элитой, отстраненной от кормила, и заурядностями, занимающими все посты.

В этом отношении чрезвычайно типична судьба г-на Вертело, отставленного от должности министра иностранных дел. Я полагаю, что могу свободно высказаться на страницах этой газеты, которая вела такую ожесточенную кампанию против прежнего кабинета. Я здесь человек случайный, и мои высказывания ни к чему не обязывают сотрудников газеты.

Перед нами очень крупный ученый, которым Франция вправе гордиться. Если бы он жил в Англии и снизошел до политики, ему предоставили бы первое место. В Германии император сделал бы его своим советником. А у нас этот человек, раньше занимавший пост министра народного просвещения, ввиду изменившейся политической обстановки, получил в новом кабинете портфель министра иностранных дел. Допускаю, что он был здесь не совсем на месте, хотя, мне думается, человек выдающегося ума всюду на месте. Во дворце на набережной Орсэ сменилось столько заурядных деятелей, что было недопустимо снимать с должности одного из умнейших людей нашего времени, хотя бы он и не совсем подходил к своей роли. Во всяком случае, он представлял Францию с гораздо большим блеском, чем средние люди, занимавшие до него этот пост, и если он действовал не успешнее их, то, уж конечно, ни в чем им не уступал.

Мы были свидетелями бешеной кампании, какую вела против г-на Вертело чуть ли не вся пресса, — и это было удручающее зрелище. Его осыпали эпиграммами, рисовали на него карикатуры, издеваясь над ним; потом двинулись на него в атаку и стали превратно истолковывать все его поступки. Этого человека всячески поносили и забрасывали грязью. Я прекрасно понимаю, что тут разбушевались политические страсти и нападали не на ученого, а на политического деятеля, который совершил ужасное преступление, войдя в состав радикального кабинета; конечно, разыгрались и религиозные страсти, — вольнодумец вызвал ярость клерикалов. И как же отвратительно, когда политики средней руки ополчаются на людей высокого ума, не умеют их беречь, не способны разобраться в положении вещей, — им невдомек, что они принесли бы честь стране, если бы выказали почтение прославленному ученому. И должен признаться, мне показалось, что именно потому так яростно набрасывались на г-на Вертело, что видели в нем представителя элиты и хотели поставить на место знаменитого человека, который, по их мнению, взялся не за свое дело.

Меня удивляет, что консервативные газеты охотно поддерживали эту недостойную кампанию. Неужели же они больше не стоят за элиту? Неужели же они объединились с уравнителями, всегда готовыми срубить голову, поднявшуюся выше других, над толпой? Неужели они не поняли, что столь болезненный для г-на Вертело провал был устроен именно затем, чтобы отстранить от власти все выдающиеся умы? Его покинули даже друзья, его коллеги хихикали у него за спиной, говоря, что он получил по заслугам, что глупо было человеку с таким именем и положением соваться в политику. Неудача г-на Вертело на долгие годы отбила охоту к политике у людей высокого ума. Они стали чуждаться этой области, где люди науки, художники и литераторы получают в лицо плевки, они уступают место посредственности, которая окончательно завладевает политикой и торжествует победу.