Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

Затем я никогда по упускаю случая дать второй совет:

— У вас должен быть луженый писательский желудок, способный легко переварить все глупости, все гнусности, которые будут писать о вас и ваших книгах… Вы краснеете? Вас охватывает дрожь? Это потому, что вы слишком еще юны, слишком хрупки. Не поддавайтесь чувству отвращения, как бы оно ни было естественно, иначе вас ждут неприятности… Вот вам мой совет: каждое утро, встав с постели, извольте проглотить натощак живую жабу покрупнее. Их продают на Центральном рынке, — попросите кухарку, она вам достанет. Расход самый ничтожный: по три су за штуку, если покупать на дюжины; через год-другой у вас будет настоящий писательский желудок, и вы сумеете проглатывать самые худшие статьи современных критиков, не испытывая ни малейшей тошноты.

Молодой писатель смотрит на меня встревоженный, а я провожаю гостя до двери и не переставая твержу ему о благотворном действии испытанного на себе самом профилактического средства.

— Разумеется, это не очень приятно, особенно первое время. Но ничего, молодой человек, привыкнете, привыкнете. Хорошая живая жаба, если только можешь удержать ее в желудке, приучает переносить любые мерзости, любые гадости, любую отраву. Она на целый день дает иммунитет против всех мыслимых пакостей. Человек, ежедневно проглатывающий такую пилюлю, — это закаленный человек, которому ничто уже не страшно… Не бойтесь, юноша, не бойтесь, глотайте ежедневно по жабе, и вы не раз вспомните обо мне с благодарностью!

Вот уже тридцать лет, как я каждое утро, прежде чем сесть за работу, раскрываю семь или восемь газет, которые подают мне на стол, и проглатываю свою жабу. Я знаю наперед, что жаба в них есть, быстро пробегаю глазами газетные строчки и почти без промаха обнаруживаю ее. Грубый наскок, оскорбительная выдумка, сдобренная глупостью или прямой ложью, — в том или ином виде жаба непременно вылезет, если не в одной, так в другой газете. И я глотаю ее с готовностью.

Конечно, вначале это не очень приятно, чего я отнюдь не скрываю от своих собратьев. Но, признаюсь, у меня, должно быть, имелось к этому особое призвание — так быстро я привык. Если при первых жабах я еще морщился немного, то начиная с третьей или четвертой дюжины сделался неуязвимым. Теперь, с годами, они проскальзывают все легче — так легко, так легко, просто чудо! Вы не поверите, но мне было бы даже не по себе без каждодневной жабы по утрам. Положительно, не будь ее, я бы чувствовал себя, как те старички, которые на целый день впадают в хандру, если лишить их привычного завтрака — кофе со сливками или шоколада. Право, отнимите у меня мою жабу, и я раскисну, потеряю спокойствие, мужество, помрачнею, — одним словом, стану, что называется, никудышным человеком.

Вы и представить себе не можете, какую чудесную силу дает мне она с тех пор, как вошла в мою жизнь! Как говорят добрые люди, это способствует пищеварению! Чем она омерзительнее, чем обильнее выделяет яд, тем лучше идет работа. Я духовно крепну, словно кто-то подхлестнул меня, дал мне толчок, который заставляет терпеливо просиживать за рабочим столом в яростном желании во что бы то ни стало быть гениальным! Да, благодаря ей не только ликует мой желудок, не только он становится неуязвимым, способным проглатывать оскорбления и подлости, как конфетки, — она еще, кроме того, незаменимое возбуждающее средство для утренней работы: тонизирует, укрепляет, проясняет мозг; и ей, конечно, я обязан своими самыми пламенными страницами.

Впрочем, жабы у меня бывают не только утренние, имеются и другие, много, много других. Вот уже два года, как мой издатель, мой добрый старый друг Шарпантье, взял себе за правило присылать мне каждые две-три недели пачку вырезок со статьями о моих книгах. Как издатель он состоит клиентом одного агентства, от которого получает вырезки для рассылки авторам. Так что, кроме статей, которые я нахожу в утренних газетах, я получаю еще добавочные порции. Тут уж не отдельная жаба, а целое болото, настоящий жабий садок, ужасный, кишащий гадами.

С каким умилением я вспоминаю о посылках Шарпантье! Они были для меня наслаждением и вместе с тем одним из самых полезных испытаний в жизни. Благодаря им я воспринял уроки высшей мудрости, я стал образцом мужества, терпения, смирения, любви к правде и справедливости. Единственное, в чем я мог бы упрекнуть моих поставщиков жаб, так это в том, что они внушили мне некоторую гордость. Ибо трудно представить себе, сколько во всем этом грубости, ненависти, несправедливости и заблуждений. Особенно же много глупости. Мне хотелось бы распечатать такой пакет публично, показать, как нападение, начатое популярнейшей парижской газетой, переходит в провинцию, возвращается ко мне из-за границы, повторяясь в самых различных видах. Бывшие враги превратились в друзей; напротив, друзья пополнили собой ряды врагов. Далее всякая мелочь, остроты десятилетней давности, трехстрочные заметки репортеров, живущих сплетнями, штампованная клевета, оплачиваемая по столько-то за строку. Всем ведь жить надо. Содержимое пакетов не изменилось за четверть века, и сегодня это все та же куча мусора, что и во времена моей молодости, груда испорченной понапрасну бумаги; и не было еще случая, чтобы я мог извлечь для себя из этого пользу.

Когда-то, уже лет пятнадцать тому назад, я задумал выпустить под названием «Их ругань» том самых избранных комплиментов, которыми наградила меня критика. Уверяю вас, такое собрание могло бы послужить великолепным и нестареющим руководством для базарных торговок. С тех пор груда выросла непостижимо! У меня в Медане чердак доверху набит этим хламом; и хуже всего, что груда все продолжает расти, ничто не способно остановить стремительно прибывающие мутные потоки — ни мои труды, ни мой возраст. Грязь течет и течет, небеса разверзлись, нас поливает жабами.

Было бы интересно заняться всерьез изучением чудовищной массы статей, которые наши литературные издания ежедневно посвящают некоторым писателям. Я не касаюсь здесь нескольких критических работ, — увы, столь редких! — написанных честно, с любовью и уважением к литературе. Я говорю о всей той низкой злобе, о всей разъяренной глупости, завистливом бешенстве, которые вызывает успех писателя, особенно денежный успех. Попытаюсь когда-нибудь исследовать состав того смрадного гейзера, который начинает бить, как только писатель выходит из безвестности. Сейчас я ограничусь определением трех видов критических статей, наиболее распространенных.

Во-первых, статья глупая. Это самый невинный вид статьи. Обычно она бывает написана совсем юным критиком, за исключением тех случаев, когда мы имеем дело с каким-нибудь пожилым дурачком, впавшим в детство. Это критик, ничего не почувствовавший, ничего не понявший в произведении, о котором он пишет, так что заблуждается он самым добросовестным образом, даже не подозревая, о чем идет речь. Замысел автора до него не доходит, он обвиняет его в несуществующих преступлениях, приписывает ему пороки, созданные собственным воображением, по-видимому, весьма плодовитым по части всяких мерзостей. Повторяю еще раз — по глупости, а не по злобе. Но как докучлива эта глупость! Каким ферментом лжи она может стать, какие нелепые легенды порождает! Можно назвать десятки примеров, когда одного дурака оказалось достаточно, чтобы запачкать прекрасное и чистое произведение, и годы проходили, пока обнаруживалась запоздалая истина. Я часто вспоминаю одно удачное выражение Тэна — это было уже давно, в те времена, когда я служил в отделе рекламы у Ашетта и посылал Тэну отзывы на его «Историю английской литературы», вышедшую тогда в свет. Критика яростно на него нападала, особенно свирепо преследовали Тэна католические газеты; а он каждый раз, когда на него не столь умно, сколь буйно обрушивались критики, пожимал плечами и говорил, спокойно улыбаясь: «Это писал сельский священник», — что значило — это писал, в сущности говоря, порядочный человек, но человек ограниченный, ослепленный, ровно ничего не смыслящий в том, о чем он берется судить. Одним словом — честная жаба.

Далее — статья ядовитая. Этот вид статьи требует кое-какого таланта от критика: обычно она дело рук людей образованных, начитанных, ибо необходимы известные знания и искусство, чтобы пропитать ядом весь свой критический труд, вплоть до запятых. Задача состоит в том, чтобы вложить в статью все, что способно задеть, все, что может принести вред; откопать в книгах автора какие-нибудь забытые им самим фразы, которые, по соображению критика, должны быть автору неприятны; сопоставить никак не сопоставимые страницы, дабы придать им убийственный смысл; использовать самые нелепые выдумки так, чтобы они действовали смертельно; расставить в конце каждой фразы волчьи капканы; пустить между строк струю не называемых, но подразумеваемых гнусностей; в каждом слове скрывать караибскую стрелу, убивающую при малейшем прикосновении. Я знаю двух-трех критиков, неспособных любить, восхищаться, чьи статьи, внешне ласковые, по сути своей напоминают гнездо гадюки, укрытое среди роз. Они источают вероломство так же естественно, как сосна источает смолу. Какое бешенство должно быть у них в крови, какое сознание собственного бессилия, чтобы так оплевывать все живое! Невольно возникает мысль о тайных низостях, об уродливых и черных замыслах, об образах людей, которых называют скверными душонками; терзаясь сознанием собственной посредственности, они чувствуют облегчение, когда могут опоганить то, что создано другими. Статья такого критика, на мой вкус, и есть самая отборная жаба — вся она в бородавках зависти, вся налита ядом злобы. Писатель, которому посчастливится благополучно проглотить такую жабу, надолго приобретая иммунитет, становится нечувствительным к самым убийственным нападкам.

И, наконец, — статья сумасшедшая. Я имею в виду фанатическую статью, написанную каким-нибудь помешавшимся на политиканстве или религии критиком. До чего жалка эта предубежденность, это буйство, переходящее в безумие и убивающее подлинную правду и справедливость! Они вам, должно быть, знакомы. Это те, кто ступает на арену, прикрываясь словами справедливости и правды, а творит самые отвратительные дела; тут и диффамация и оговоры — людей обвиняют без всяких доказательств, изобретая, если нужно, эти доказательства, выдавая за достоверное самые низкие сплетни, обрушиваясь на жен, на детей злобно, без сожаления, забывая даже здравый смысл, который велит прощать другим человеческие слабости, присущие тебе самому. Какие плоды могут остаться от их трудов, хотя бы сами они считали свои труды праведными, искупающими все грехи? Пройдет десять лет, они исчезнут, и вряд ли найдется такой смельчак, который пожелает спуститься в эту клоаку поношений и брани, в это болото злопыхательства, граничащего с безумием.