Собрание сочинений. Том 10
Шрифт:
Пошлая болтовня г-на Герберта достигла своего апогея, когда он заявил, будто в славной обороне Силистрии, которую Англия не только сама не поддержала, но и не позволила Омер-паше поддержать, Англия участвовала, так как в числе убитых был один молодой человек по имени капитан Батлер. Об оставшемся в живых лейтенанте Несмите, конечно, не было сказано ни слова. Должен сказать, что капитан Батлер отправился в Силистрию только после того, как правительство отказалось послать его туда, и маршал Герберт тем более имеет все основания одобрить его образ действий. Что касается лейтенанта Несмита, то он относится к тому сорту людей, которому предстояло вскоре быть изгнанным из английского лагеря, и он отправился в Силистрию в качестве военного корреспондента.
Поскольку лорд Дадли Стюарт напал на правительство за то, что оно не приобрело паровых судов, с осадкой не более трех футов и оснащенных одним-двумя тяжелыми орудиями, адмирал Беркли, говоривший после генерала
Не будем останавливаться больше на защите британского командования элегантным Гербертом и отважным Беркли и перейдем к откровениям, выболтанным тем же Беркли. Если накануне вечером маленький Джонни проколол севастопольский мыльный пузырь, то в этот день лопнул кронштадтский мыльный пузырь в результате выступления Беркли. Поскольку вся борьба в Дунайских княжествах будет вестись исключительно австрийцами, то для «сильнейших армии и флота, какие только были когда-либо снаряжены и посланы какой-либо страной», с их винтовыми пароходами, пушками Пексана и прочими чудовищами разрушительной силы не остается поля деятельности. Из письма доблестного командующего балтийским флотом [адмирала Чарлза Нейпира. Ред.] доблестный Беркли приводит такую фразу:
«Я не смог ничего предпринять с этим сильным флотом, так как всякое нападение на Кронштадт или Свеаборг означало бы верную гибель».
Но мало того. Доблестный Беркли, упиваясь мыслью о том, чего не мог сделать этот сильнейший флот, продолжает лепетать:
«Адмирал Чадс, более чем кто бы то ни было обладающий обширными научными знаниями, также писал об этом следующее: после двухдневного наблюдения с маяка и подробного осмотра фортов и судов я убедился, что форты слишком массивны для нашей судовой артиллерии. Это — огромные глыбы гранита. О возможности нападения на неприятельские суда там, где они стоят, нечего и думать».
Относительно Нейпира бравый Беркли делает такое заключение:
«Никогда еще ни одному британскому офицеру не была так предоставлена carte blanche [буквально: «чистый бланк», здесь — «свобода действий». Ред.] по части военных операций. Правительство не только не связывало ему рук, но, напротив, всячески поощряло его в продвижении вперед» — из Бомарсунда в Кронштадт и из Кронштадта в Бомарсунд.
На замечание тори г-на Хилдьярда, что «еще ни разу за всю свою жизнь он не слышал, чтобы так все разбалтывали», что Беркли говорил как явный агент России и что все хвастливые разглагольствования о Кронштадте тем не менее имели его молчаливое одобрение, храбрый Беркли взял частично свои нескромные сообщения назад, заявив, что Нейпир имел ввиду только свое нынешнее положение, когда он располагает только судами и не имеет поддержки сухопутных сил. О том, что без сухопутных войск и без союза с Швецией ничего нельзя добиться в Балтийском море, я твержу с тех пор, как Нейпир покинул английские берега, и это мнение разделяют все научно мыслящие военные.
Теперь перейду к последнему пункту этих незабываемых дебатов, к высокомерным заявлениям лорда Джона Рассела. Добившись своего чека на три миллиона, он стал таким же бесстыдным, каким он был стыдливым двадцатью часами раньше, когда извивался под ударами сарказма Дизраэли.
«Он отнюдь не считал необходимым вдаваться в дальнейшие разъяснения относительно сделанных им вчера вечером заявлений». По поводу «досадных разногласий», которые кое-кто пытается создать между Абердином и его коллегами, он скажет:
«Что касается общих мероприятий в отношении войны, эти мероприятия обсуждались изо дня в день теми советниками ее величества, которые составляют так называемый кабинет, и ответственность за вынесенные решения несут перед парламентом и страной в равной мере как лорд Абердин, так и все его коллеги по кабинету».
Он решился даже, не подвергаясь, впрочем, никакому риску, сказать палате:
«Если нас считают достойными быть министрами королевы, то мы должны обладать правом по своему усмотрению созывать или не созывать парламент; если же нас считают недостойными пользоваться этим правом, значит мы тем более не можем оставаться министрами».
Побывав на заседаниях английского парламента в понедельник и во вторник, я понял, насколько заблуждался в 1848 г., когда в «Neue Rheinische Zeitung» клеймил берлинское и франкфуртское Национальные собрания, как самые жалкие проявления парламентской жизни [195] .
Вашим читателям будет интересно сопоставить с декларациями британского шурина Воронцова,
с плоским хвастовством Рассела и рыканием передовых статей «Times» следующие выдержки из последнего сообщения корреспондента «Times» в британском лагере в Варне, 13 июля:195
См. статьи Маркса и Энгельса, опубликованные в 5 и 6 томах настоящего издания.
«Вчера вечером все были убеждены, что скоро будет заключен мир, поскольку сообщалось, будто с генералом Брауном обедал австрийский посланник, а этот посланник едет из Шумлы, где он имел длительные переговоры с Омер-пашой, в Варну, где он будет совещаться с лордом Рагланом и маршалом Сент-Арно. Сообщалось, будто герцог Кембриджский заявил, что кавалерия вернется в Англию к ноябрю, а пехота к маю. Положительно нельзя сказать, находимся ли мы в состоянии воины и союзные армии действительно являются воюющей стороной, или же они только совершали видимость военных действий с момента своей высадки в Турции. Наши парады, смотры, учения и ревизии носят такой: же безобидный характер, как если бы они происходили в Сатори и Чобеме, и все наши операции на суше ограничиваются: первая — разведывательной экскурсией лорда Кардигана, вторая — посылкой нескольких инженеров и саперов в Силистрию и Рущук, третья — отправкой туда же нескольких французских понтонеров, четвертая — посылкой еще одной группы саперов и 150 матросов в Рущук для сооружения моста между одним берегом и островами и далее до другого берега».
В Англии нет Бастилии, но есть больницы для умалишенных, в которые можно на основе lettre de cachet просто заключить любого человека, неугодного королевскому двору или мешающего уладить какие-нибудь семейные дела. Во время дебатов, происходивших в среду по делу д-ра Пейтмана, это было полностью доказано г-ном Отуэем, поддержанным г-ном Хенли. Достаточно было нескольких слов лорда Пальмерстона, этого civis romanus [196] и известного защитника «прав и привилегий британского подданного», чтобы замять вопрос. Пальмерстон даже не утверждал, что Пейтман является действительно умалишенным, а лишь, что «он, по-видимому, вообразил себя в праве предъявить какой-то иск правительству» и предполагает весьма назойливым образом предъявить этот иск королеве или, вернее, анонимному персонажу — принцу Альберту. Кобурги проникли повсюду; в данный момент они претендуют на то, чтобы прибрать к рукам Испанию,
196
Намек на позицию Пальмерстона в англо-греческом конфликте в 1850 г. по делу купца Пасифико, португальца по происхождению, имевшего английское подданство. Дом Пасифико в Афинах был сожжен, в связи с чем Пальмерстон, являвшийся министром иностранных дел, направил в Грецию английский флот и предъявил греческому правительству резкий ультиматум. В агрессивной речи в парламенте Пальмерстон оправдывал свои действия необходимостью поддерживать престиж английских подданных, уподобляя их гражданам Древнего Рима. Употребленное при этом Пальмерстоном выражение «civis romanus sum» («я римский гражданин») служило формулой, обозначавшей привилегии и высокое положение, которое давало римское гражданство.
«Это», — говорит правительственная «Globe», — «вопрос о правах доктора и королевы и мы уверены, что ни один человек в парламенте или вне его не может колебаться в суждении об этих правах».
Не приходится удивляться, если «Права человека» Томаса Пэйна были публично сожжены в этой свободной и благословенной стране.
Еще одна маленькая парламентская комедия разыгралась в ту же среду вечером. На заседании в прошлую пятницу г-н Батт внес предложение о запрещении британским подданным под страхом наказания торговать ценными бумагами русского правительства, но с тем, чтобы этот билль относился только к русским займам, выпущенным во время настоящей войны. Британское правительство не вносило такого билля, но и: не могло решиться выступить против него, так как Бонапарт уже опубликовал в «Moniteur» ложное сообщение, будто английское правительство разделяет его точку зрения, рассматривая подписку на русский заем как незаконную. Пальмерстон поэтому поддержал предложение Батта, но встретил довольно нелюбезные возражения со стороны г-на Уилсона, мудрого издателя журнала «Economist» и секретаря казначейства. И вот тот же Пальмерстон, который в понедельник защищал коалиционное министерство, во вторник воздержался от выступления и этим фактически обеспечил успех коалиции, все же не мог в среду упустить случая снова выступить в роли «беззащитной женщины» кабинета. Он вещал тоном и с важностью Сивиллы. мужского пола, как бы всецело во власти своих патриотических чувств, которые ему, бедняге, скованному железной дисциплиной своего официального положения, приходилось подавлять в течение предыдущих двух вечеров. Неизбежный бурный восторг достопочтенных обманутых слушателей покрыл его слова: