Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное

– Несчастный, ступай в церковь, нехай поп тебя покормит! Кто туды ходит? Лодыри и притворщики. Им лишь бы не работать, а с разинутым ртом стоять перед картинками.

– Перед иконами, – поправил старик.

– Знахарь! – несколько примирительно пыхнула баба. И стала собираться. Стал собираться и Федор.

Нынешний перестроечный рынок мысленно Федору представлялся неким «секретным полигоном», на котором неведомо зачем и для чего испытывались сотни, тысячи людей на прочность, долговечность их душевных и телесных качеств. Ломовая, вредная сила давила, напирала со всех сторон: это бесстыдная, грубая обдираловка, исходящая от всевозможных госучреждений; это аховские условия – палатки устанавливались в грязи, в лужах, в снежной мешанине; это постоянные наскоки, пытки, исходящие от милицейских «держиморд». Однажды блюстители порядка неведомо за что арестовали Ирину. У нее от страха отнялся язык. Благо, что на время. Районная администрация непримиримо держала уличных торговцев в болезненном напряжении: меняла «место работы», придиралась по «неправильному» ведению документации. И еще мафиози готовили главный удар: беззастенчиво присваивали старые купеческие и советские постройки, с шиком и блеском отделывали их под вместительные магазины. Федор внимательно вникал в газетные и журнальные статьи, освещающие «развитие» рыночной системы в России, но до истинной сути, предназначения ее он так и не докопался, не прояснил. Предприниматель. Перекупщик. «Челнок». По социалистическим понятиям – спекулянт. Более правильное последнее определение? Великое множество людей занимается в сущности неблагородным делом, не приносящим материальную пользу стране, а человеку, то бишь «челноку» – нравственного достоинства и всеобщего уважения, поощрения. Но нельзя и не согласиться с Ириной: на что-то же надо жить безработным и малоимущим пенсионерам. Хочешь ты или не хочешь. Нравится тебе или не нравится. Иного выбора нет. А смиренно впрягайся и тяни лямку, приноравливайся, свыкайся, ущемив, подавив в себе гражданскую неподкупность и человеческую совесть. Федор знал многих местных торгашей. Подавляющее большинство из них высокообразованные, дипломированные специалисты. В новой жизни не пригодились их знания по воле предательского правительства. Приходится стоять в палатках на морозе, в жару и чичер. Стоять и глядеть выжидающе-унизительно: кто бы что купил! Сколько из них заболели неизлечимыми простудными заболеваниями. Иные для сугрева не на шутку пристрастились к спиртному – пополняли и без того плотные ряды алкоголиков. Чудовищные испытания всякий раз выпадают на их долю, когда они едут за товаром в Златоглавую, особенно когда возвращаются обратно. Салон автобуса сравним с сущим адом. Увесистые чувалы теснятся в проходе. Случись какое-либо дорожное бедствие – ни за что не выберешься на волю, не спасешься. Духота, сигаретный дым на протяжении долгого пути. А поборы ненасытных гаишников! А постоянное тревожное чувство ожидания возможных штурмов вооруженных автоматами бандитов! Отношения с покупателями тоже имеют неблаговидную окраску. Кто-то, ссылаясь на бедность, с наглым упрямством пытается сбить цену; кто-то, видя юридическую незащищенность уличного торговца, попользовавшись две-три недели обувью или покрасовавшись на свадьбе в костюме, а потом, придумав «досадную» уловку, возвращают покупку, взамен требуя такой же стоимости новую пару обуви, понравившуюся одежду или ранее заплаченные деньги до копейки. Владельцу от этого какая блажь? Явный убыток, лишние хлопоты – прошивать, подбивать, стирать, гладить… И навязать кому-то за бесценок.

При всей творившейся чертовщине Федор боялся не скудости хлеба на столе. Боялся, что хлеб будет стрянуть в горле. Он уже стрял! Потому что не полит праведным потом. Ежели мыслить охватнее, беспристрастно, вдуматься от чистого сердца: бизнес российский – это кто кого хлеще, круче объегорит, надует, разует-разденет. Начиная от производителей, поставщиков, перекупщиков и кончая теми, кому эта продукция необходима. Урон для Отечества чудовищный, ибо люди утрачивают здоровый человеческий облик. Взять хотя бы жену. Она была учительница. Знающая. Увлеченная. Любимая учениками и родителями. А кто или что она теперь? Куда подевался ясный, вдумчивый взор? Ласковые, искренние слова? Желание читать Чехова, Тютчева, Шолохова? Ходить в лес за букетом осенних листьев, радоваться росинке-былинке? Ничего этого нет. А есть обозленное, алчное, шельмовское существо. Деньги, предметы, вещи стали для нее дороже человека. «Надо благодарить президента, что дал нам возможность зарабатывать», – часто с молитвенной «ласковостью» повторяла она. Федору же было жалко ее до слез, когда она, загораясь неприятно-азартным румянцем, восторженно-лживо нахваливала уж точно до половины разбавленную на фабрике туалетную воду или носки, у которых в первый же день протрется дырка на пятке, а большой палец вылезет наружу. Чтобы не зрить ее жидко подрагивающий, вислый подбородок, бегающие, просящие, молящие глаза, он отворачивался и, затаившись (от стыда ни жив ни мертв!), ждал, пока торг закончится. Но после короткой передышки все повторялось: и слова, и жесты.

И не она одна такая стала. Беспощадный, анархично-разбойный рынок «перелицевал» на свой дурной, бедовый манер каждого, кто всецело, одержимо, обуянный слепой страстью наживы, ему отдался, поддался, продался… этому пожирателю, губителю судеб!

– Федь, ты че остолбенел? Не захворал, часом? Бледный какой-то…

– Спал неважно.

– Опять, поди, думал…

– Да ниче я не думал.

– Ох, полиглот! Отдам я тебя Жириновскому! Вот и будете на пару… два чудака…

– Темная ты баба!

– Темная. Да с копеечкой. А ты светлый… – Она махнула рукой: – Будя разглагольствовать. Поехали. В час нам добрый!

Когда санки, груженные по завязку набитыми плетеными сумками, попадали на голый асфальт, то полозья сухо скрежетали, и Федор с трудом их протаскивал на льдистую, скользкую гладь дороги. «Шоферить» входило в его обязанности. Мимоходом заметил на ветке воробья. Ветка трепыхалась от ветра, но он цепко держался когтями за нее, приседая и подмахивая головкой, громким чириканьем дразнил кота, который, прыснув мочой на стопу березы, силился напустить на себя равнодушный вид, но его внутреннее возбужденное состояние охотника выдавал нервно подрагивающий кончик хвоста.

«Так и мы с Ириной играемся в прятки – она дразнит, а я вроде бы не замечаю… Аль наоборот?»

Рынок наполнялся машинами, палатками, людьми. Нарастало, прибывало, всплескивалось многоголосье. Вдруг сильный порыв ветра с чьей-то палатки сорвал брезентовый тент, комкая, скручивая, потащил, поволок его по притоптанному снежному покрову и придавил к кирпичному забору. Испуганные бабьи возгласы смешались с мужским задорным хохотом!

– Пощади нас, Царь Небесный! – полушепотом промолвила Ирина.

«Ага, вот и Бога признала!» – улыбнулся Федор. И стал сноровисто, как бы в охотку раскладывать немудреный товар: веревочные мотки, резиновые перчатки, батарейки, зубные щетки, крем для обуви…

– Не надо. Все равно я переделывать буду. Лучше сходи за чебуреками.

Задание супруги подобного рода он всегда исполнял с удовольствием. Удовольствие выражалось в «поэтической интонации» прогулки (в прошлом Федор, занимая должность худрука во Дворце культуры, сочинял самодеятельную музыку). Уже машины не сновали, вонюче не чадили. Рынок устоялся, обрел деловой вид. Палаточные ряды, словно перед боем замаскированные танки, замерли, приготовились. Скоро, скоро «высадится десант»! И начнется… и начнется мутузовка, шельмование, заговаривание зубов, скандалы, вздохи, шелест денег и приглушенное гуденье под каблуками снега, похожего на сплошной пчелиный гам на пасеке в часы медосбора. Будут мелькать шапки, куртки, лица. Там и сям раздаваться зазывные голоса: «Модная шуба! Натуральная!», «Сапоги… в мире таких нет! Обуешь и весь век плясать будешь!», «Шашлык с водочкой!..» Уже пахло дымком горящих дубовых поленьев – самого огня не видно, а только алые сполохи.

– Здорово ночевал, Кузьмич! – мужик в облезлой куртке по-старинному низко поклонился Федору. Он уже установил станок для изготовления из заготовок ключей по заказу. За его спиной с кузова снимали мебель. Женщина, нанизав на кулак шерстяные носки, пыталась тоже привлечь внимание. Но спозаранку «от души» опохмелилась, и ее язык заплетался, бормотал несусветное.

Пару горячих чебуреков с мясом Ирина тотчас проглотила.

– А сам перекусил?

– Не хочу…

– И-и, горе луковое! Глядеть на тебя… Хоть бы побрился! Не люблю, когда ты небритый.

«А я не люблю, что ты много ешь. Комбайн по переработке мяса, сала и селедки!» Он с лукавинкой глянул на супругу, которая облизывала масляные пальцы. Он давно изучил ее натуру, она вечно боялась голода. Потешно было за нею наблюдать за столом. Пищу принимала так: сперва самое вкусное, будь это торт или пирог с земляникой, потом котлеты или голубцы и после щи. Сильный желудок управлялся, в мешанине отделяя одно от другого, переваривая, часть питательных витаминов направляя для поддержки физической энергии, а часть для пополнения запасов жировых отложений, которых на данный момент она носила по меньшей мере полцентнера.

– Сходи домой, туалетной воды принеси. Мужской праздник скоро, спрос на нее…

Федор выполнил и это задание, сходил. Принес. – Побриться не догадался?

«А ей меня, наверно, жалко – ишь, в глазах сострадание».

– Ступай прогуляйся. Глянь, как у других… Да почем цены? Не торчи пугалом.

Народ прибывал, как в вешнюю напористую оттепель прибывает вода в лимане.

– Дядь Фэдь, привэт!

Это дагестанец Гамзат. Хороший, доброжелательный парень. Такая же и его супруга. Все-то у них в жизни и в работе в радостном, веселом согласии, с любовью. Все-то у них правильно, прочно. Вера в Бога – им опора! «Куда до них мне и Ирине, и всем нам, русским! Охламоны мы! Как есть хлам! И хамы!»

– Дядь Фэдь, как здоровьэ? Как дэла? – поздоровался за руку, обнял. – Кто будэ обижат… Скажи!

Красивая, яркая цыганка, суматошно вертя головой, протискивалась сквозь толпу. Веселая воровка Аза! «Аза, Аза – цыганочка черноглаза!» Коль направит на тебя жгучий колдовской взгляд – на миг лишишься ясного ума. Ей и того достаточно, чтобы твой кошелек оказался в ее кармане.

– Старик? – плеснула она черным огнем сатанинских глаз на Федора.

Он растерялся:

– У меня денег нет.

– Не бреши. У тебя пятнадцать рублей тридцать семь копеек. Пересчитай.

Он выгреб мелочевку:

– Верно. Столько.

– Мне твои деньги не нужны, отдай их своей пузатой скряге. Сказать, что тебя сегодня ждет?

– Ну скажи.

– Тебе на голову упадет…

Но в гомоне он не расслышал последние слова, безобидчиво покачай головой:

– Шельма! Брехло!

– Че принюхиваешься, старый козел? Тоже «травки» захотел?

Сутулые, синюшные акселераты басовито-хрипато заржали – по их тесному кругу из рук в руки передавалась усыпляюще пахнущая коноплей дымящаяся самокрутка.