Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное
Шрифт:
Знакомый Володька продавал дрожжи. Вечно «под мухой», лицо красное, улыбающееся. Передних зубов нет, и при разговоре в дырке язык мелькал, как из норки головка вьюнка. Торчащие из ноздрей волоски обметаны инейком.
– А, Кузьмич! Удрал от старухи? Че, заездила проклятая, не дает пожилому человеку позоревать на перинке? – Он без всякого «плавного» перехода перескочил: – Кузьмич, купи дрожжи. Бражку затеешь.
– Я непьющий.
– Ага, непьющий, некурящий… Зато до девок охочий! Поглядываешь на них… Сболтну твоей бабке, она тебя враз охладит!
– Зубоскал ты, Володька!
– Я купец первой гильдии!
Да, Федор глядел
Она купила у Володьки брусок дрожжей.
– Мужу пирожков с малиной напеку. А то седня за товаром поеду…
– Напеки… напеки… – ухмыльнулся Володька. Когда Тамара ушла к своей палатке, он пробалабонил: – Гы-гы… Пирожки с малиной мужу…
– Перестань паясничать!
– Кузьмич, аль не слыхал? Все знают…
Печальная история. Как-то из-за гололеда автобус с «челноками» вынужден был вернуться. Тамара пришла домой. И когда запасным ключом открыла дверь, вошла в комнату, то опешила: на столе хаос – последствия ночной пирушки; на диване муж лежал в обнимку с женщиной в невменяемом состоянии. Она ушла в соседнюю комнату, где в кроватке валетом спали годовалые двойняшки. Присела рядом. И долго плакала. Но слезы облегчения не принесли.
«Бедняжка…» – подумалось Федору о Тамаре.
– А слышал, Кузьмич, Бирюка посадили. Он сахаром торговал. Не иначе м'aфье не в том месте дорогу перешел!
Федору надоел полупьяный Володька. Он побрел к жене, глядя себе под ноги, будто чего-то стыдился и был в чем-то виноват. Но вот перед кем? В эту минуту ветер донес колокольный звон, который то терял громкость, то был явственно- отчетлив. Но никто, ни одна базарная душа не вняла ему, не расслышала. Лишь побирушка Сима, опустив торбу на землю, перекрестилась на восток. И Федор, непонятно отчего повлажнев глазами, снял шапку. Вверху карагодились злые от холода вороны. И ему на бледно-голубой череп мокро и звучно шлепнулся птичий помет. Он смущенно улыбнулся, вспомнив предсказание цыганки Азы, которое ему тогда не удалось дослушать до конца. «Ей бы в цирке…»
Ирина была угрюма: выручка скудная.
А колокол все надрывался, тужился… чтоб напомнить людям о празднике Прощеного дня.
Цветы, приговоренные к смерти
Каждый день эта девочка на чужих клумбах и грядках рвала цветы. Заметив ее, хозяева ругались, гнались за ней. А поймав, трепали за волосы, били. Но она через какое-то время снова залезала в палисады, заходила в общие дворы. Никто не мог толком объяснить странное поведение девочки. Мне захотелось докопаться до истины. Спросить ее прямо? Вряд ли чего добьешься… И тогда я решился на «мальчишеский поступок»: подглядеть,
выследить…Осторожно я шел за нею. Вот уже окраина селения. Мост. За мостом роща. Заросли. Затаившись за стволом липы, я наблюдал поразившую меня картину. Полянка вся была завалена увядшими… букетами. Девочка положила охапку свежих цветов, опустилась на колени. На ее щеках заблестели слезы. Вскоре она выпрямилась, огляделась. И направилась той же стежкой, по которой пришла сюда. В одном месте остановилась, задумчиво вглядевшись в стежку – в траве заметила посторонние следы (мои следы!).
…Вечером девочка пришла ко мне домой.
«Сейчас скажет, зачем за ней следил? Начнет стыдить: такой большой дядя, да еще стихи пишет! Ну и в том же духе!» – смущенно подумал я, совершенно не предполагая заранее, что ей ответить в свое оправдание. В эту минуту я откровенно пожалел: чего ради сунулся? Ну несмышленая еще, ветер в голове. И не цветы… так еще что-нибудь вытворяла бы. К примеру, палкой разбивала в окнах стекла или анонимными телефонными звонками в полночь тормошила спящих односельчан-пенсионеров. В таком переломном возрасте разве мы, ныне взрослые, лучше были? Разоряли птичьи гнезда, лазили по чужим садам, подглядывали, как голые женщины в Бузулуке купались. Разве от здравого смысла исходили наши поступки и действия?
– Дядя, мне можно сесть?
Я указал ей на кресло.
– Нет. Лучше на табуретку.
– Кофе будешь?
– Я кофе не люблю.
– Чай?
– От чая голова кружится.
– А калиновое варенье?
– Калиновое? Никогда не пробовала.
Она взяла ложку. И, глядя на нее, как в маленькое зеркальце, сказала:
– Это здорово, когда под твоим окном цветет куст калины! Ночью белые бутоны светятся…
Вдруг она часто заморгала ресницами, ее некрасивое лицо плаксиво сморщилось. Она захныкала:
– Никто меня не понимает, не жалеет! Только и знают, что орать и лупить! И ты с ними заодно! А я думала…
– Как ты догадалась, что я тебя выследил?
– Никак. Не твое дело.
– Успокойся.
– Я умереть хочу, мне надоело жить. Скучно. Муторно. Противно в школу ходить. Противно людей видеть.
– И меня? Я ведь тоже… Вон поперся за тобой, как последний сыщик-подлец.
– Это меня особо не волнует. Ты же все равно не разгадал мою тайну.
– Да, поляна… ворох умирающих цветов… Что же это значит?
– А ты не проболтаешься?
Девочка, прищурившись, внимательно посмотрела мне в глаза:
– Поклянись!
– Клянусь…
– Скажи: «Клянусь честью поэта!»
– Клянусь честью поэта!
– Теперь верю.
Она с кроткой детской удовлетворенностью вздрогнула всем худеньким телом, шумно вздохнула, весело приказала:
– Пообещал угостить калиновым вареньем… Тащи.
Я выставил на стол банку.
– Вот здорово!
Варенье было крутое. Она отколупнула кусочек, положила в рот:
– Слаще шоколада!
– Не стесняйся. Ешь вдоволь.
– Спасибо. Я наелась.
Она улыбалась. И теперь ее порозовевшие щеки, нежные губы, а особенно поголубевшие глаза были столь обворожительны, что я невольно залюбовался ею.
– Нравлюсь я тебе? Вижу, что нравлюсь. Я, правда, красивая?
– Тебе не идет хмуриться. Тогда ты похожа…
– На маленькую старушку.
– На зайчишку, которого потрепали за уши!
– Ох ты!
Она звонко рассмеялась. Тонким пальцем притронулась к банке: