Собрание сочинений. Том 2

«По пятьдесят процентов — это, конечно, грубо-примерный расчет. Может быть сорок и шестьдесят, может быть тридцать и семьдесят. Важен принцип — в процентах от урожая, причем амбарного, фактически собранного. Детали, разумеется, требуют тщательной разработки. Ищите, товарищи экономисты, ищите да обрящете!»

«Нужно же наконец нам осуществить по-настоящему ленинское указание о том, что коммунизм надо строить не на энтузиазме непосредственно, а при помощи революционного энтузиазма, сочетая его с личной материальной заинтересованностью каждого работника в росте продукции, в повышении производительности труда! Ленин смело и честно признал ошибочность продразверстки, когда увидел, какой вред она приносит. Надо и нам сейчас решительно и без промедления изгнать из наших заготовок все, что еще хоть в какой-то мере смахивает на продразверстку».

«Учитель Сорокин:

Мы пришли в нашей жизни к интересному конфликту — в вопросе о молодежи. И конфликт этот идет не от каких-то недостатков нашего строя, а, наоборот, от его положительных сторон. Некоторые из рабочих и крестьян, когда свершалась революция, мечтали: «Ну, мы отмучились в шахтах, котельных, на пашне за сохой, зато детям нашим теперь уже не достанется этого испытать. Из кожи вылезем, но добьемся детям высшего образования! Будут наши дети инженерами, профессорами, артистами, художниками, директорами, пойдут по чистой работе, им-то уж другая жизнь предстоит». Так оно отчасти и вышло. Вот мы иногда ругаемся: много развелось у нас чиновников, служащих в разных нужных и ненужных учреждениях. А кто они? Это же те дети рабочих и колхозников, что получили образование. Очень плохо, что у нас много лет прививался через семью, да и через некоторых горе-педагогов взгляд на образование как на средство получения чистой должности — и только. «Учись, Васька, негодяй! Ты же с такими плохими отметками ни в какой институт не поступишь! Колхозником хочешь остаться? Быкам хвосты крутить?» Жили мы как-то сегодняшним днем и не заглядывали в будущее. Считалось доблестью, если парень хорошо учился в десятилетке и успешно сдал экзамены в институт. И комсомол таких хвалил, ставил другим в пример. А на того парня, что после десятилетки дома остался, смотрели даже с презрением. «Дурак! Сколько лет учился, и без пользы! Прицепщик — со средним образованием!» Этакий старомужицкий взгляд на школу: ходить в школу, бить обувь, тратить деньги на учебники — надо же, чтоб потом это окупилось хорошей должностью. Учился парень — значит, должен стать писарем, не меньше. А что же здесь постыдного, если прицепщик со средним образованием? С каждым годом у нас все более сложные машины появляются. Посмотришь на свеклокомбайн, на кукурузный комбайн — да это же целый завод на колесах! Чтоб такой машиной управлять, нужен чуть ли не инженер! Очень хорошо, если бы все трактористы и комбайнеры были у нас со средним образованием! А дальше как будет? Мы же не ограничиваем для молодежи возможности получения образования. В институты труднее стало поступать не потому, что мало институтов, а потому, что слишком много желающих учиться. Больше, чем нам нужно инженеров, бухгалтеров, адвокатов, архитекторов. А как будет при коммунизме? Рядовые работы ведь останутся и при коммунизме. А пути к образованию будут еще шире. Но разве образование нужно человеку только для чистой должности? Да ведь образованному человеку интереснее жить на белом свете! Расширяется круг вещей, доступных его пониманию, его интересуют и литература, и искусство, и философия. Ему есть о чем поговорить с друзьями, с женой, которая, будучи девушкой, может быть, училась с ним в одной школе. Образование нужно просто для себя, для души, для полноты жизни! Для духовной жизни человека! Чтобы не кротом слепым существовать на земле!»

Приписано Мартыновым через несколько дней и подчеркнуто красным карандашом:

«Да, этот молодежный вопрос — очень большой вопрос! Это — будущее нашего государства. Только самый распоследний эгоист, такой, что «после меня хоть потоп», не задумывается о молодежи… А я комсомолом не занимался. Тоже «не дошли руки». Посмеивался только, что у наших комсомольцев бюрократизма развелось побольше, чем у их «старших братьев». Смешочками дела не поправишь. Надо как-то практически помогать им выбираться из нудной канцелярщины, из этого мертвящего все живое, как суховей, формализма!»

9

Но оказалось, что в таком колхозе, например, как «Власть Советов», где двенадцатый год председательствовал Демьян Васильевич Опёнкин, никакого, собственно, «молодежного вопроса» и не существовало.

Долгушин, когда начинал свое знакомство с колхозами Надеждинской МТС, интересовался всем: и сколько свадеб сыграли за год, и сколько детей в селе родилось, и возвращаются ли домой демобилизованные солдаты, и куда деваются выпускники десятилеток. Заходил к колхозникам домой — не по выбору, а просто так, на какие хаты глаз глянет, — любил обстоятельно побеседовать с хозяевами обо всем: и кто это у них на фото, и кто вот это, и как жили они до войны, и что было здесь при немцах, и о бюджете семьи, и о детях, присутствующих и отсутствующих. Заглядывал как бы невзначай — попить воды или расспросить дорогу к правлению колхоза, а уходил из этого дома уже своим человеком, хорошим знакомым, к которому при случае в Надеждинке можно было и в гости завернуть.

Когда он приехал первый раз во «Власть Советов», глубокой осенью, село ему не приглянулось. Старое русское село, обычное для средней полосы: избы густо прилепились одна к другой, улицы кривые, на холмах, посреди села глубокий яр, крыши все соломенные, мало деревьев. Но от избы к избе тянулись электрические провода, и приятно удивило его, что до глубокой ночи, часов до двенадцати, почти всюду светилось. Его, городского человека, больше всего удручал в деревенском пейзаже в иных местах мрак, в который погружалось село часов с семи вечера и до утра. Сразу видно, что главное удовольствие там у людей зимою — сон.

Целый день осматривал Долгушин хозяйство колхоза: скот на фермах, силосные сооружения, электростанцию, мельницу, теплицы. А на другой день сказал Опёнкину: «Все ясно, Демьян Васильевич. Хозяйство у вас прекрасное, колхоз богатый. Давайте теперь посмотрим: к чему это все. Как вы этим богатством пользуетесь, как люди живут». И они пошли по селу, к колхозникам.

Прочная привязанность людей к родному селу, к своему колхозу — вот что прежде всего бросалось в глаза. Не все мужчины, уходившие на фронт, остались в живых, но кто остался — все вернулись в колхоз. Среди полеводческих бригадиров было два старших лейтенанта; племенной конефермой заведовал майор в отставке; строительной бригадой руководил капитан, бывший командир саперной роты; на огородах закладывал парниковое хозяйство главный старшина Морфлота; колхозный автопарк был вручен командиру танка, лейтенанту; за бухгалтерским столом в конторе сидел майор интендантской службы, начфин дивизии, инвалид на протезе. Свои знаки различия и старые мундиры все берегли для парадного случая. В клубе Долгушин видел групповую фотографию, снятую в колхозе в День Победы, — Опёнкин с бригадирами, членами правления и завфермами. Группа смахивала скорее на командный состав полка, нежели на колхозный актив, от звездочек на погонах, орденов и медалей в глазах рябило. Один Опёнкин стоял в штатском пиджаке со своей скромной единственной партизанской медалью на груди. Сколько ни припоминали колхозники, перебирая подряд все дворы в селе, так и не назвали ни одного фронтовика, который бы застрял где-то на какой-то легкой работе, вроде заведующего буфетом, и не вернулся из армии в свой колхоз.

Была ли это просто крестьянская любовь солдат-колхозников к своей извечной земле, селу, где они родились и выросли, к земледельческому труду «на лоне природы» и нежелание менять приволье деревенской жизни на городскую тесноту и сутолоку? Вряд ли только это. Многие фронтовики еще в армии знали из писем от родных, что председателем в их колхозе работает честный, хозяйственный человек, что колхоз сразу же после освобождения от немцев пошел в гору и по трудодням люди получают столько, что ни в каком буфете не заработаешь. Образовался тоже «заколдованный круг», но совсем иного порядка, нежели в некоторых других колхозах: фронтовики возвращались из армии домой потому, что в колхозе было хорошо, а дела в колхозе еще больше улучшались оттого, что прибывало мужчин и сколачивался крепкий актив.

И в этом колхозе, как и в других, было много вдов, война и здесь оставила свои непоправимые последствия — осиротевшие семьи. Но время шло, дети, которым в начале войны было лет по шесть, семь, стали уже взрослыми людьми. Среди молодежи убыль мужчин не так была заметна. Количество свадеб в селе приближалось уже к «довоенному уровню». В подворных сельсоветских списках появилось много новых молодых семей и новых жителей, родившихся в последние годы. «Если поработать над этим вопросом, — серьезно заявил секретарь сельсовета, — то можем догнать по приросту населения, в процентном отношении, Китай».

Во «Власти Советов» Долгушин встретил немало молодежи, окончившей десять классов и оставшейся работать в колхозе. Были в колхозе и свои специалисты, окончившие техникумы: электрик, лесомелиоратор, ветфельдшер. На медпункте работала врачом местная жительница, молодая женщина, бывшая колхозница. Среди учителей средней школы были тоже «свои» колхозники. До этого Долгушин знал уже из рассказов людей и собственных наблюдений, что в некоторых случаях молодежь уходит даже из богатых колхозов. Что тому причиной? «Не единым хлебом жив человек»? Культуры мало еще в селе? Нет таких перспектив для личного роста, как в городе?

Колхоз «Власть Советов» тоже не блистал пока особенной культурой быта: не было еще в селе асфальтированных тротуаров и троллейбуса. Но то простое и небольшое, что надо было делать, чтобы молодежи, да и всем колхозникам жилось интереснее, правление колхоза делало: не жалело денег на колхозную библиотеку, на художественную самодеятельность, на клуб, на учебу колхозников. Два хороших человека, два энтузиаста — молодая девушка-библиотекарь и музыкант-любитель, заведующий сельским отделением связи, бывший полковой капельмейстер, сумели привить людям любовь к тому, чем сами увлекались. Не было в колхозе дома, где бы не читали книг, и очень много завелось среди колхозников музыкантов и певцов самого разного возраста, от школьников до дедов. В селе было два оркестра, духовой и струнный. Хор «Власти Советов» ездил на областной смотр. Был и драмкружок, участвовало в нем человек пятьдесят, ставили чуть ли не каждое воскресенье новые спектакли.

Опёнкин рассказывал Долгушину:

— Один представитель сделал нам замечание, что мы, дескать, разжигаем в колхозе собственнические тенденции — за то, что мы особое внимание обратили на помощь молодым семьям. Были у нас одинокие парни, из остатков тех семей, что разорила война, поженились, а жить в зятьях им не нравится. Все вроде как на квартире, у жинкиной родни из милости. Мы им помогли отделиться. Живите самостоятельно, собственным домом. Дали им хорошие усадьбы, выделили лесу для построек, провели несколько воскресников, гуртом поставили на ноги. Живите, укореняйтесь, будьте родоначальниками новых дворов в селе. Я этому представителю ответил, что такой вид собственности не страшен, когда колхозница свою хату белит, а муж ее по-хозяйски обносит плетнем усадьбу. То страшнее, когда все дворы разгорожены и у людей руки не поднимаются на своем же доме крышу починить.