Собрание сочинений. Том 2

— Рассуждение вполне реалистическое, — удовлетворенно кивнул Мартынов. — Не будет формалистом, когда вырастет.

— Тоже мне борцы с формализмом! Да еще рыбой напачкал на полу.

— Ничего улов, — сказал Тихон Кондратьевич. — Килограмма два будет. Были бы у меня обе руки справные, мы бы сейчас с тобой, парень, выпросили на кухне чугунок, развели в саду костер и такой полевой ушицы сварили бы из свежачка!..

— Вот больные! Начнут еще тут кухарить. Хотите ухи — я вам дома сварю и принесу.

— Не откажемся, — сказал Мартынов. — Нас здесь ухой не кормят. Только лаврового листику побольше и перцу.

— Да уж знаю, как уху варят. Ну, Димка пришел, тогда я посижу здесь немного. — Надежда Кирилловна уселась в кресло. — А ты беги домой. Нечего до полуночи шататься. Экзамены на носу, сидел бы больше за учебниками. Ужинайте с тетей и ложитесь спать.

— Боюсь, Димка, — сказал, улыбаясь, Мартынов, — что наша веселая и деятельная мать станет под старость ворчливой.

— Тоже того боюсь, — вздохнул Димка.

Надежда Кирилловна рассмеялась.

— Так и мучаюсь с ними, — обернулась к Тихону Кондратьевичу. — Мужики! Вдвоем против одной женщины.

— Дочку надо еще, — сказал кузнец. — Вот и вам будет подмога.

Димка взял рыбу и тем же путем, через окно, выбрался из палаты. Попрощался уже со двора.

— Спокойной ночи, папа! Скажи маме, каких тебе книжек нужно, я завтра принесу.

Сухоруков пошел в соседнюю палату посидеть там до отбоя, чтобы дать мужу с женой поговорить наедине.

Надежда Кирилловна одернула простыню под Мартыновым, поправила одеяло, вынула из своих волос гребенку и причесала его. Нахолодавшие руки ее пахли какой-то душистой травой или древесным соком. Одета она была как колхозница-щеголиха на работе — в короткой, сшитой по фигуре, перехваченной в поясе стеганке, в небольших, по ноге, запыленных сапогах, в яркой, цветастой косынке, повязанной назад.

— Весна, — вздохнула она, — а ты лежишь. Какие ночи! Воздух такой густой и сладкий, хоть на хлеб его намазывай! Про соловьев уж не говорю, ты их и отсюда слышишь. Как у нас в старом саду хорошо! Никогда еще не видела такого сильного цвета на деревьях. Яблони стоят, как невесты в фате.

— Или как медсестры в операционном зале в белых халатах, — сказал Мартынов.

— Ну, сравнил! Больничные образы. Запомнилась бедному операционная! Боюсь только заморозков. Жаль, если такой цвет погибнет. Сегодня целый день развозили перегной и солому по саду в кучки. Все наготове. Прогноз опасный. Завтра не приду домой, останусь ночевать в саду в сторожке. Если потянет на мороз, будем окуривать. А саженцы мои уже оживают. Но не все принялись, на некоторых сухие почки.

— Еще рано. Отойдут.

— Скоро клубникой тебя угощу, есть уже завязь.

Надежда Кирилловна рассказала мужу о севе в колхозе «Прогресс», о последних колхозных новостях. Рассказала о своих селекционных работах в саду. Взгляд ее упал на плетеную соломенную корзиночку, стоявшую за книгами на табуретке.

— У тебя сегодня кто-то был? Кто это принес? Какая хорошенькая корзиночка! И ручки связаны ленточкой. Это женщина принесла. Погоди-ка, у кого я видела такие корзиночки, кто их умеет плести? Сейчас вспомню… Марья Сергеевна?

— Она.

— Чего она там принесла?

— Не знаю. Посмотри.

Надежда Кирилловна развязала шелковую голубую ленточку, стала вынимать из корзиночки свертки.

— Пирожные. Лимоны. «Мишки». Коробка «Казбека». Пастила. Сыр. Копченая колбаса… Зачем это? Как будто ты здесь голоден, некому позаботиться о тебе.

— Не обижайся, Надя. Это уж так принято — приносить что-нибудь в больницу. Найдется здесь кому съесть.

— Вот еще букетик фиалок…

В коридоре послышались шаги, стоны. Несли что-то тяжелое — вероятно, больного на носилках. Прошлепала босыми ногами санитарка. Где-то раскрыли дверь другой палаты, и оттуда доносились громкие стоны. За стеной надсадно закашлялся больной, которому всегда становилось хуже к ночи, — теперь будет кашлять всю ночь. Больница есть больница, не только соловьиное пение услышишь, лежа в палате. Да и окно в сад уже закрыла снаружи проходившая по двору дежурная сестра.

— Скорее бы уж разрешили забрать тебя домой, — сказала Надежда Кирилловна. — Там тебе спокойнее будет.

Она взяла прочитанные книжки, салфетки и платки для стирки, пустую баночку из-под варенья, спросила, чего ему принести завтра, вспомнила: «Ах, да, ухи сварить из Димкиных окуней!» — поцеловала мужа и пошла. На пороге оглянулась, грустно улыбнувшись, помахала рукой…

Вошел кузнец, посидел немного на своей койке, скинул халат, лег.

— Два дамских поставил мне этот, что с забинтованной головой, обгорелый, — сообщил он. — Ну и сильны эти пожарники в шашки играть!

Пришла дежурная сестра Тамара Васильевна, пожилая, лет за пятьдесят, мощного телосложения женщина, которую все больные звали не «сестрицей», а «мамашей», повернула Мартынова на бок, помассировала ему бедро, рассказала, кого привезли сегодня к ним, кого выписали, какое меню на завтра утвердил главврач.

— Хорошо стало у нас, Петр Илларионыч, с тех пор как вас к нам привезли, — зашептала она доверительно, склонившись к Мартынову. — Сегодня главврач собрал весь персонал и говорит нам: «Вы же понимаете, кто у нас лежит в больнице! Не простой больной — секретарь райкома! Вот он скоро начнет ходить на костылях — неизвестно, куда ему захочется заглянуть. Может, и на кухню заглянет, и на склад, и ко мне в кабинет. Я ему не могу запретить: не простой больной. Надо, чтоб везде был порядок, чтоб все блестело, сияло!» Ремонт у нас сейчас идет полным ходом, белье стали лучше стирать, повар лучше готовит, санитарки тише ругаются. Почаще бы такие большие начальники попадали к нам в больницу!

И сама спохватилась, что сказала неладное, рассмеялась, всплеснула руками.

— Ой, что это я говорю, дуреха? Не подумавши ляпнула! Нет, если б порядки остались такие, как при вас, а вам бы уже поправиться и дома быть!..

Спросив Мартынова, не нужно ли ему чего на ночь, Тамара Васильевна уложила его опять на спину, укрыла одеялом, погасила свет.

Отбой. Темнота. Колеблющийся на стене луч от далекого уличного фонаря. Кашель и стоны за стеной. Глубокое, с присвистом, дыхание спящего кузнеца. Мысли…

Долго лежал с закрытыми глазами Мартынов, пока из всего услышанного, передуманного за день стало выступать главное, как в густом тумане выступают очертания деревни или леса, когда подходишь ближе к ним.

«Много заделано, да мало сделано — вот как получилось у тебя, Петр Илларионыч, — пришел Мартынов к горькому выводу. — Разбросанно работал, не подыскал ключа к самому главному. Старое, негодное ломал, а новое, хорошее в систему не привел. Увлекался одним — забыл другое. Тот подъем, что виден в колхозах, — это результат работы пока небольшой группы людей. Для настоящего же, резкого и крутого подъема надо привести в движение всю массу колхозников. Этого не было сделано. В районе тридцать тысяч колхозников. Армия. Может быть, авангард оказался невелик для такой армии? Да, конечно. Он сам, даже с этими новыми хорошими председателями, не мог поднять всю массу народа… Если бы все было приведено в движение, не осталось бы на карте району до последнего дня таких позорных белых пятен, вернее, черных пятен, как «Рассвет». До последнего дня! Без него уже «дошли руки» других людей до этого колхоза…