Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

— Не надо плохонького! — отрубила Нина. — Только хорошего!

Нина подошла к зеркалу и стала поправлять волосы. Видя свое милое, прелестное лицо и сознавая всю силу своей молодости, она несколько небрежно бросила мне через плечо:

— Вчера тебя по радио слышала. Голос гордо ведешь, на отличку.

Нина скрылась за занавеской спаленки и вышла в новом платье. Надя, нимало не ревнуя и не завидуя, стала советовать, где надо обузить, где укоротить — платье только-только было куплено. Параша, облокотясь на ухват, вся зардевшись от огня, любовалась Ниной и новой покупкой.

— Когда замуж буду выходить, приедешь на свадьбу? — спросила Нина.

— Не только приеду, но и подарок привезу наилучший.

— Да ну! — махнула она рукой, но не твердо, глаза светились надеждой: а может, приеду?

Нина села рядом с Надей, обняла ее и приготовилась слушать.

— Ты бы нам новеньких.

Я знал, о чем она, и запел частушки из последнего сбора. Нина бросилась к тетради записывать, а Параша, все так же облокотясь на ухват, слушала и не могла скрыть своего восторга.

— Много ли на поэта-то учатся? — вдруг спросила она.

— Четыре года литинститута и двадцать лет практики, — серьезно ответил я ей.

— Ба-ба! Так ты, значит, еще на практике?!

Она даже воду из чугуна пролила от удивления и жалости.

Я подошел к Параше. Лицо ее докрасна было налито женской силой и нерастраченностью.

— Тебя саму надо замуж отдать, — сказал я ей и обнял ее за плечи.

Опустились ее ресницы, стыд залил лицо, но тут все живое, что было во дворе Параши, словно сговорившись, заростилось, закудахтало, захрюкало, замычало, и Параша разговор о женихах перевела на хозяйство:

— Надо кормить!

Панихида

Сыновья внесли своего отца в кузов машины. Они хотели отвезти его в больницу, но отец сказал им с последних своих подушек:

— Все, дети мои. Дальше ехать некуда.

Больше он не произнес ни слова, и дети долго, склонившись, ждали, что им прикажут. Старик молчал, только весенний ветерок играл его белыми волосами с такой же легкостью, как это он делал и на голове ребенка. Все, кто проезжали мимо, снимали картузы и кепки и никли перед чужим горем. Это была гражданская панихида без единого слова.

Все понимали, что дед отдал свою жизнь земле, и каждый, кто знает это не по книгам, а по своим рукам и работе, был преисполнен простого, но глубокого чувства гордости за человека, что всю жизнь честно трудился.

Деда сняли, внесли в избу, в пять часов утра он умер.

Бабка причитала и просила, чтобы дед взял ее под свое левое крылышко. Старший сын Алексей поплакал и пошел в ветлечебницу, куда ему привели больную корову из другого села. Младший сын плакал дольше и все говорил:

— Что ты, отец, удумал! Не дождал новой хаты, а нам всего лишь крыльцо срубить и крышу покрыть осталось.

Молодая девушка-почтальон шла в этот день над рекой Истермой с печальной телеграммой на имя дочери-москвички.

По щучьему велению

В марте утихли метели, и овраги над Истермой стали похожи на сказочные замки с удивительной лепкой карнизов. То тут, то там торились новые дороги. Дорога к скирдам, дорога к буртам, дорога в соседнее село — по хлеб.

Из-за угла конюшни, как челны, выплыли розвальни, туго набитые навозом. Правили молодухи. Лица их были ошпарены мартовским загаром.

В прорубке рта ослепительно белели губы. Поравнявшись с приемной молока, первая молодуха прыгнула на землю:

— Стоять! — и бросила вожжи.

Конь не шелохнулся.

За ней и вторая прыгнула на землю:

— Стоять! — и бросила вожжи.

Конь не шелохнулся.

Вот как!

Свет

Темной осенней ночью, когда наши, ильинские, после кино из читальни вышли, останавливало всех большое зарево света над зарослями Истермы.

— Сюда идет! — восторженно воскликнул Костя Жуткин.

— Вы-то дождетесь, сынок, а мне как родилась при керосине, так и умирать при нем.

— Неправда твоя, мать! Вчера на правленье столбы занарядили возить. Скоро засветим!

Лошади

Они все сошлись в этот мартовский вечер у полыньи. Пили, смотрели на заходящее солнце, угадывая всем своим существом, что недалеко до тепла. Некоторые подставляли свои спины заходящим лучам и грелись. Первой напилась жеребая кобыла Звездочка и стала подыматься на гору. Она шла единственной в долине дорогой.

Поравнявшись со мной, Звездочка встала, мы глядели друг на друга в упор.

Кто свернет?

Она не хочет, и я не хочу.

Сошел в снег и дал ей пройти. Но она по-прежнему не трогалась с места — ей было стыдно!

Поземка

Снег падал нехотя, густо, неслышно. Глохли овраги, все погружалось в пуховую постель. Потом среди снега возникло маленькое беспокойство, стали закручиваться вихорьки. Ветер подул устойчиво в одном направлении, началась поземка. Словно кто выпихивал снег из-за бугра, словно кто толкал его взашей.

Снежные свеи ползли через бетонное шоссе грациозно, величественно, без тени суеты, и все, кто ждал автобуса на холодном, обнаженно-продутом бетоне, ежились, и каждый думал, как страшно замерзнуть в этих снегах.

Перед сном

Что-то пискнуло в кустах берегового тальника. Я затаился и стал наблюдать. На сучке сидела птичка. Головка у нее была истемна-малиновая, грудка белая, как бы присыпанная пылью, у глаз — черные очки.

Опять что-то пискнуло. Тут я заметил, что чуть пониже сидела еще одна птичка. Ближняя, первая, глядела на меня, а та, что попискивала, глядела на реку.

Я устал стоять полусогнувшись и, чтобы продолжать свое наблюдение, уселся на топорище. Сколько времени прошло, не знаю, но только птички не меняли своих поз. Первая, ближняя, сидела на сучке, точь-в-точь как куры сидят на насесте.

— Свись! — начала дальняя.

Ближняя молчала.

— Спишь? — повторила дальняя.

Ближняя не отвечала.

Уж не присутствовал ли я при семейной ссоре?

Сколько я ни смотрел за двумя птичками, все в их поведении было так, как сначала.