Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы
Шрифт:
— Вот те раз! Матвей Иваныч! Штука!
— Голубчик ты мой! Собака! Истинно собака! Забыл начисто! Дай я тебя поцелую!
От Штуки густо тянуло перегаром, сразу и не признаешь — где былая стариковская подтянутость, рабочий форс? Одет в старый ватник, на голове заляпанный краской картузик, лицо сморщилось — не лицо, а кукиш в щетине. И эта щербатина в зубах… А на глазах слезы, не понять только — от нахлынувших ли чувств или от выпитой водки, скорей всего и от того и от другого.
— Ах, Федька! Туды твою растуды! Ах, злодей!.. Ну-ка, для встречи — шевелись! Ты ведь,
— Ротшильд.
— Давненько мы с тобой не виделись. Давненько. Считай, года два, ежели не более.
Через пять минут они разговаривали через початую бутылку.
— Рад тебя видеть, старик, — улыбался Федор. — Рад… — И осторожно спросил: — Как житье?
Штука помедлил, помигал куда-то в сторону, ответил веско, солидно, не без гордости:
— Пропадаю.
— Что так?
— Спиваюсь.
— Беда какая случилась?
— Ты испортил меня, занудь ученая.
— Я? Тебя? Опомнись!
— До тебя я беды не знал. Делал что приказывали.
Делал, и довольны были. Ты ведь знаешь, какой я мастер. Лучший в Москве по колеру — нюхом доходил, где другие умом взять не могли. Писаных рецептов не признавал… Да-а, было времечко, было, да прошло… Федька! Сучий сын, веришь мне — не жалею об этом! Я — пьяница, я — босяк, дети презирают, старуха из дому гонит, а я не жалею. Я теперь гордость имею… И берегу эту гордость… Свято!
— Толком — что стряслось?
— Да я ж тебе, дураку, вбиваю: стряслось — с тобой встретился! С тобой, подлецом!
— При чем тут я?
— А кто мне все время долбил: уважай себя, пиши свою малярскую профессию с большой буквы, не потакай глупости. Накатец просят, морскую волну — презри и втолкуй: глупцы вы. Кто мне говорил, что я умней всех в своем деле? Ты говорил, божья ты тварь! И спасибо тебе большое за твои слова! Кто говорил, что люди портят себе жизнь, потому что не понимают доброго? Кто говорил: втолкуй, научи, заставь принять это доброе? Ты, раздери тебя пополам! И золотые твои слова! В нутро они мне вошли, в самое сердце!
— Так какая же это беда?
— Ты, мазилка, забыл — мой характер не знаешь? Раз вошло внутрь, то прочно. Перестал я потакать людям! Они мне — сделай под шелк, а я им — пошлость, в шелка теперь не расписывают. Пош-лость! Твое слово, вспомни-ка! И скажу, великое слово — сам проверил, корежатся от его люди. Недавно я его влепил одному архитектору, толстый такой, ученый из ученых… Тоже позеленел… А тут еще бригадир меня стал подбивать, — мол, олифу и краску схорони. Чтоб я! Я! При моей-то гордости — воровать!.. Отовсюду меня теперь гонят, Федька, дурная слава идет… И пусть! А я уважаю себя — не собьешь! Прежде думалось: кто я — маляришка. Ан, пиши с большой буквы… И вот спиваюсь… Да, спиваюсь! Пусть люди об этом жалеют. Они по своей глупости наилучшего из маляров лишаются. А без маляров что за жизнь — в сараях, среди серых стен, как скоты. Лишаются, Федька, пусть им плохо будет!.. Ну, чего уставился, словно у меня на лбу икона писана?
— Вот не знаю — прав ли ты?
— Это ты-то сомневаешься?! — В подернутых слезой глазах Штуки плеснул ужас. — Федька! Прохвост ты эдакий! Заткни свою пасть!
Ведь ежели ты меня осудишь, то мне одна дорожка — на чердак и в петлю! Не-ет, не собьешь, я свято верю в гордость. Великое это дело — гордость в душе иметь… Выпьем за гордых! Ну!— Выпьем…
— Нет, прежде ты скажи, прежде ты успокой меня — ведь я прав? Говори, жучок охристый, прав я или нет?
— Ты прав, старик.
— То-то… Ну, будь здоров, золотко.
Штука перекосился, понюхал корочку, не закусил, отдышавшись, спросил:
— Ты-то о себе скажи — как живешь? Высоко, видать, взлететь собираешься?
— Плохо живу.
— Да ну? А что?
— Я, Матвей Иванович, недавно за товарища руку не поднял.
— Били, что ли, парня?
— Били.
— И боялся, что тебя изобьют?
— Да и не боялся вроде, а как-то не сумел.
— Что-то не похоже на тебя… А человек-то стоящий?
— Товарищ.
— Ясно. Не-ет, что-то не похоже… Ты ведь не трус. Помнишь, как к нам за городом, ночью на пустыре двое подкатили. Я-то тогда трясся, как овечий хвост, а ты — нет, не испугался… Били товарища, и руку за него не поднял. Не верю… Давай-ка выпьем… За твое здоровье, браток.
— За твое, старик.
А у соседнего столика продолжал самозабвенно, похмельному куковать баритон:
— Все не вечно. Солнце не вечно. Земля не вечна. А человек что? Человеку тоже свой век отмерен. Придет время — все вымрут. Может, вот оно, это время. Может, завтра все сообща от своей же глупости загнемся — моря будут пустые, земли пустые…
Матвей Штука презрительно скривился, показывая щербатину:
— Развелось тут…
— Что — развелось?
— Да этих — молельщиков. На смерть молятся, болваны. Что толку о могиле думать? Будет конец, нет ли — там видно, а пока живешь, думай, как жизнь устроить. Нет, смерть, видишь ли, щекотливее для беседы. Пустобрехи… Ну, по новой, за твою жизнь, охристый…
Еще стопка, и язык Штуки стал заплетаться:
— Накатец под шелк, морскую волну, а я им святое словцо — пошлость, выкусите…
— Морскую волну… Слышь, Штука, ты не бывал у них?
— У кого?.. Накатец… Не-ет, выкусите!
— Помнишь, у кого мы первый раз работали? Там дочка и мать. Дочка высокая, а мать толстая с усиками, золоченые багеты еще заставила нас прибить.
— Не помню… Мало ли у кого работал.
— В морскую волну настаивала стены выкрасить.
— Морскую волну… Не-ет, святое слово — пошлость… Пошлость, разлюбезные…
Дюжий буфетчик с гневливо-багровым лицом тащил за шиворот к дверям вконец окосевшего пьянчужку.
— Морскую волну… Уж не-ет, выкусите…
На улице Штука чуть протрезвел. Федор усадил его в полупустой трамвай. И когда увидел его с улицы через освещенное окно, маленького, растрепанного, заросшего, от которого брезгливо сторонились пассажиры, стало до боли жалко этого пропащего человека, и снова появилась крамольная мысль: «А прав ли? Плохой маляр лучше, чем хороший, но вконец спившийся».
Сыпал мелкий дождь и тут же застывал. Такое впечатление, будто мостовые покрыты рыбьей слизью.