Собрание сочинений. Том 3

Ну, вижу, городской человек, обстановка ей неясна, говорю: «Оставьте чемоданчик пока что у меня, берите в проводники красноармейца и — бегом на батарею».

С этим ее чемоданчиком я, знаете, потом странствовал месяцев пять, потому что с той ночи Кати я больше так и не видел. И вдруг звонит она мне из тылового госпиталя. «Чемоданчик, — говорит, — еще у вас?» — «У меня. А вы, — говорю, — значит, живы-здоровы? Ну, прекрасно. А то ведь вы у нас значитесь пропавшей без вести. Я, признаться, думал, что вы погибли». — «Нет, нет, — говорит, — я жива-здорова».

Ну, приезжает она дня через три за чемоданчиком, и вот послушайте, какую историю она мне рассказывает. Вы только послушайте.

Направилась она тогда на батарею. Дорога шла лесом, километра три до батареи, и вся простреливалась с флангов немецкими снайперами. Красноармейца, что вел ее, ранило. Катя перевязала его и, отправив назад, поползла одна. Навстречу ей выходят из боя раненые. Она сейчас же взялась за оказание помощи, и сама все вперед и вперед. В темноте прошла мимо командного пункта батареи и появилась возле орудий… А тут такая история вышла. Немецкие снайперы пробрались лесом почти что к орудиям и выводят артиллеристов одного за другим. А батарея шрапнелью по лесу, а ездовые и хозяйственная команда — в штыки… Вот там что происходило. Раненых много. Темнота. Ни хижины, ни землянки, ни шалаша. Катя — ползком в цепь и стала перевязывать раненых под огнем. Перевяжет, отправит в тыл и опять вперед. В середине ночи ранили и ее. Пуля вошла в бедро и вышла в спину, задев кишечник. Ноги отнялись моментально. Она сейчас же ставит себе мысленно диагноз: дело плохо, не было бы перитонита. Но так как она, оказывается, не ела в дороге уже сутки, то обрадовалась. Ну, пролежала она под огнем до рассвета, не хотела на помощь звать, да, говорит, и боялась. Немцы, подлецы, по стонам бьют. Услышат: стонет человек — и давай на слух бить из автоматов. Звери! Ну, на рассвете выползла она из лесу на дорогу, и ее уложили на батарее. Она говорит: «Меня не эвакуировать: а моем положении тряска губительна». И осталась еще на двое суток. Лежит тихонько, в рот, кроме чая, ничего не берет и лежа перевязывает легко раненных: лекпом один не справлялся. Проходит два или три дня, батарея отбила немцев, и ее передвигают в резерв. Подали транспорт для раненых. Катя говорит: «Я пойду пешком. Пусть какого-либо тяжело раненного поместят на мое место в сани, а я иду пешком». Взяла плащ-палатку и двух легко раненных бойцов и пошла. Ну, ясно, что за ходьба! А тут еще, знаете, они заблудились. Хотели тропой сократить дорогу, да вместо того прошагали семьдесят километров.

— Не может быть!

— Да, это невероятно, но факт. Они прошли семьдесят километров, и Катя их еще ободряла и вела. Ну-с… потом ее погрузили в санитарный поезд. Надежд — сама она говорит — не было никаких. А через пять месяцев позвонила мне относительно чемодана. А еще через месяц я прочел в «Правде», что Катя награждена орденом Красного Знамени.

— Вы опять, может быть, скажете, что это обязанность? — грустно спросил танкист. — Жесткий вы, погляжу я. Сердце у вас сухое.

— Я не люблю неточности, — мельком взглянув на него, сказал инженер. — Подвиг — это такое, что, на первый взгляд, неповторимо, что удивляет необыкновенностью, от чего руками разведешь… А тут что же?.. Катя ваша только мужественно выполнила долг, — сказал он врачу.

— Да, не угодишь на вас, — раздраженно сказал и доктор.

— Мне вот за вас ужасно обидно, как вы легко и просто разбрасываетесь подвигами. Всюду у вас подвиги, Везде герои. Нельзя так. Конечно, каждому хотелось бы свои поступки возвести в подвиг, да ведь мало ли чего хочется. Наши нормы должны быть самыми высокими, потому что у нас легко и просто стать героем.

— А, пожалуй, вы правы, — сказал четвертый из своего темного угла.

Все трое обернулись в угол.

— Беда ваша: расплывчато говорите. Нужно привести такой случай, на котором ваш взгляд был бы особенно отчетливо виден. Если товарищи не возражают, я, пожалуй, мог бы привести такой пример. Это недолго… Дело было, товарищи, в Финляндии, в феврале сорокового года. А может быть, уже и в марте, но если в марте, то в самых первых числах.

Так вот представьте начало финского марта. Помните, какие там были рассветы!..

Зловеще синие, низкие, словно сейчас гром грянет, а потом все разойдется, исчезнет, и такая ясная легкость… Ну, и ночи, конечно, помните! А северное сияние!.. Вдруг полыхнет за лесом, где-то у края ночи, вспышкой орудийного взрыва промчится по черной полосе неба над лесами. Только успеешь подумать, не бой ли это, не зарево ли сражения, как оно вымахнет на середину неба и запляшет, и зарябит. Помните?

— Ну, что там говорить… Помним… Разве забудешь? — ответили собеседники.

— В марте дни стали особенно хороши, не наглядеться, один к одному, как нарисованные, и снег до того розовый или синевато-зеленый, что глазам не веришь, а небо высоко, высоко, едва заметно, и появись в нем стратостат — на двадцать километров вверх его, кажется, было бы видно. Снег белее белого. Собака за две версты видна, как на ладони.

— А волки на закате синие-синие… Я раз было подумал, что с ума сошел. Бегут из лесу — все синие, яркие. Как во сне, — сказал врач.

— Да. Это я тоже видел. Так вот, в один из таких дней, когда полнеба в вечере, полнеба в полдне и снег пахнет хреном, так что в носу даже легонько щекочет, наш батальон штурмовал высоту. Называли ее высотой с офицерским домиком. Ночью бойцы подобрались к финским окопам метров на сорок, но не смогли взять окопов, иссякли, понесли значительные потери, окопались и отложили атаку до утра. Начали — еще не рассвело. Финны прикрылись огнем из минометов. От взрывов мин поднялась и встала снежная завеса такая, что на десять шагов ничего не видно. Чувствуешь, что только толкает тебя воздухом вправо и влево, а снег кругом все чернее и чернее, будто с грузовика уголь рассыпали. Люди слились с кустами, орудия — с лошадьми, лошади — с деревьями. Кое-где проступала желто-белесая крупичатая земля — и глаза зашвыряло колючим, мерзлым песком.

Бой шел в упор.

Наш батальон взялся за гранаты. Это ж, сами знаете, — сумасшедшее дело, но красоты удивительной. Летит сам себе снаряд, все в душе закипело, только глаза на посту да слух.

Управлять таким боем — ужас как трудно. События идут быстро, сталкиваются одно с другим, наседают одно на другое, а главное тут — не потерять темпа. Граната любит быстрый маневр. Хуже нет бросать да отлеживаться.

Батальон метр за метром подбирался к высотке, финны метр за метром отходили, но паники у них еще не было. Требовалось «поддать газку». И батальонный вышел в атаку. Только развернул полторы роты, ранило его. Выскочил начальник штаба капитан — и того ранило.

Принять батальон должен был старший политрук, комиссар батальона, но он еще раньше выбыл. Временно принял командование лейтенант, не помню теперь его фамилии. Константином Алексеевичем звали.

Повел он. Ползет батальон на гранатах. Прыгнут, побегут, лягут, опять прыжок, опять остановка. И так часа три, четыре, а к полудню стало совсем жарко, да и устал народ, потери сказывались. Сблизились с противником на пятнадцать, на двадцать метров. Пулеметчики и минометчики выбывали один за другим. Финны, должно быть, уже чувствовали, что им живыми не уйти, и били по командирам, по пулеметчикам.

Лейтенант позвонил в штаб полка. «Впору хоть самому становиться за миномет, — говорит. — Мне бы хоть троечку минометчиков».

Но свободных рук не было и в штабе. Полк своим остальным батальоном брал высоту в клещи, и минометчики были нужны везде.

Решил лейтенант сам лечь за миномет: что же делать?

Но тут подбегает к нему боец, кажется доброволец. Рязанов, молодой, кудрявый, глаза такие блестящие, возбужденные, словно он все время в любви объясняется: «Товарищ лейтенант, позвольте взяться за миномет!» — «А разве умеете?» — спрашивает лейтенант, а сам его уже тянет за рукав к миномету. «Ну, будьте покойны!» — весело смеется Рязанов.

Дело сразу подвинулось. Миномет на передней линии, да в хороших руках, — ну, что мне вам об этом рассказывать! — это ж красота, чудо!

Только успокоился лейтенант за свой миномет — вышел из строя весь расчет стрелкового пулемета, стоявшего на важнейшем пункте.

Ну, тут уж лейтенант сам лег за «максима», потому что огня нельзя было прекращать ни в коем случае. А его как раз в этот момент вызывают к телефону из штаба полка. «Не могу! — кричит он. — Скажите, что не могу!»