Собрание сочинений. Том 3

И, быстро выскочив из окопа, он с несколькими бойцами пополз к проволоке. Никто не ожидал этого. Тут пулеметы шквальным огнем прижали к земле немецких автоматчиков — те потеряли точность. Немцы предоставили слово снайперам, наши — тоже.

Вступили в дело минометы. «Ура» из наших окопов сковало внимание немцев. История с сумкой перестала быть самой важной для немцев. Она растворилась в других деталях внезапной схватки, вот-вот, казалось, могущей перейти в рукопашную.

Тем временем Голуб подполз к сумке и перебросил ее товарищу, тот мгновенно передал третьему, как мяч в футболе, и она быстро влетела в окоп. «Ура» наших грянуло с новой силой, точно был забит гол в ворота противника.

Однако наши пулеметы продолжали вести огонь с прежней настойчивостью, ибо Голуб все еще полз куда-то вперед, к немцам. Ползли за ним и его бойцы.

Теперь, когда так удачно была проведена операция, казавшаяся невыполнимой, ощущение удачи и веры в себя не знало границ. Сначала Голуб сам даже не сообразил, что делает, и только занося руку с ножницами для резки проволоки, которые он всегда брал с собой по ночам, понял, что ножницы по привычке повели его дальше. Зачем? Может быть, исправить неудачную ночь? И только когда рука прорезала узкий лаз в проволочной плетенке, вспомнился раненый летчик. Пулеметный и винтовочный огонь и крики «ура» еще более усилились.

Голуб полз и резал, полз и резал, пока не очутился возле истекавшего кровью летчика.

— Помоги, родной, помоги! — прохрипел тот.

Но Голуб не задержался возле него. Все самое трудное было позади. Приказа не существовало, приказ вошел в кровь, он стал отвагой, жаждущей полного торжества. И Голуб сделал еще несколько шагов, чтобы коснуться убитого летчика. Пули обсевали его со всех сторон. Он крикнул саперу Агееву:

— Не могу работать с убитым! Ползем назад! — и повернул к раненому.

Если бы хоть один человек из тех, кто прикрывал Голуба и Агеева своим огнем, лишь на одно короткое мгновение потерял веру в успех, все провалилось бы.

Схватка шла так, словно была заранее сыграна, каждый угадывал смысл своего следующего выстрела, еще не сделав его. Командовать было некогда.

Это была музыка, где звук ложится к звуку и краска к краске. И когда Голуб застрял с летчиком в узком проволочном проходе, пулеметчики, снайперы и минометчики сразу же прикрыли его таким точным огнем, что дали лишних четыре минуты на возню с проволокой.

А затем все было сразу кончено.

Отдуваясь, сдирая с брюк и гимнастерки шишки репея, чему-то смеясь, Голуб пошел докладывать о выполнении задачи ротному командиру, который, впрочем, все видел сам и уже успел позвонить в штаб дивизии.

Пулеметы смолкли. Укрылись в своих норах снайперы. В воздухе, как эхо боя, несколько секунд еще реяло «ура», но и оно затихло.

Медово-сонный зной, звеня, еще стал как-то гуще, плотнее, дремотнее и необозримее.

Командир роты сел за представление к награде, а Голуб прилег до темноты.

Но он заснул не сразу. Возбуждение спадало медленно. Мускулы, точно подразделения, рассредоточено расходились на покой. Голуб хорошо знал это блаженное состояние после удачного дела и наслаждался им.

— Удачливый, чорт! — услышал он о себе и улыбнулся.

Умей он говорить, он ответил бы:

— Удача? Может быть. Но удача не в том, что я полез под огонь и вышел целым. Удача в другом. Надо, чтобы приказ зазвучал в тебе, как свое желание, чтобы ты исполнил его не как придется, а пережил всем сердцем, чтобы он только легонько толкнул тебя, а там и пошло от себя, свое, на полный газ, без стеснения. Удача — уметь вобрать в себя приказ, как желание боя. И она есть у меня. Тогда многое удается. Это закон.

1942

На высоком мысу

Если, предварительно заглянув в карту, разыскивать батарею, называя мыс, на гребне которого она утвердилась, никогда не разыскать знаменитой батареи. Надо спрашивать прямо: «Где Зубков?»

Тогда нам так же прямо ответят, что он там-то, и заодно уж обстоятельно объяснят, где нужно свернуть с шоссе в гору по едва заметной тропе.

Никакого разоблачения военной тайны тут, между прочим, не произойдет, потому что немцы не только знали расположение батареи, но и видели ее в течение многих месяцев и бомбили так, что в эти часы на добрых пять километров вокруг прекращалось всякое движение.

Было бы неправильно сделать на этом основании вывод, что хозяйство старшего лейтенанта Зубкова плохо замаскировано. Помнится время, когда сам Зубков не сразу мог найти орудия, так как они были замечательно укрыты в густом хвойном лесу.

Тогда высокий мыс, заросший густым лесом, казался девственно-нетронутою горою и батарея была отлично скрыта от постороннего взгляда. Над бетонными двориками, посреди которых стояли пушки, над блиндажами команд и погребами для боеприпасов заботливо склонялись деревья.

Чтобы пройти от пушки к пушке и не сбиться с тропы, приходилось делать засечки, ставить приметные знаки. Густой лес казался самой надежной защитой от неприятельского огня. Было уютно, тихо, как в лесном поселке.

Но вот немцы появились невдалеке на высотах, и Зубков дал по ним свой первый залп. Это произошло 22 августа 1942 года. В тот день краснофлотцы батареи, в большинстве своем пришедшие из запаса, начали одну из блестящих страниц истории борьбы за Черноморское побережье Кавказа.

Батарея Зубкова — дитя севастопольской славы. Недаром входит она в дивизион севастопольского героя Матюшенко. Ее первые выстрелы по немцам сразу же показали, что дух Севастополя никогда не будет сломлен в черноморском моряке, школа севастопольской доблести всегда найдет талантливых учеников.

Густой лес вокруг батареи быстро превращался в кряжистый кустарник, пушки теперь уже не прятались под гостеприимной тенью, а заметно возвышались над невысоким, хотя еще и густым кустарником. Скоро, однако, исчезла и гущина. Холм стал быстро обнажаться, приоткрывать свои каменные кости, и в декабре 1942 года исчезло, наконец, все, что было характерно для местности еще в конце лета.

Не было уже ни леса, ни старых тропинок, ни тишины; был холм, развороченный тяжелыми снарядами, в воронках, рытвинах, пнях, со следами прежних, теперь уже осыпавшихся или раздробленных тропинок и пунктиром новых, еще не нахоженных, но тоже разбитых и засыпанных. Истерзанные деревья с переломанными, расщепленными, срезанными стволами и обгоревшими кронами редкими группами торчали по склону.

Пушки со своими двориками, хотя и прикрытые зеленью сверху, стали теперь самыми заметными точками на холме.