Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Кто забыл, а кто и не пробовал. — Цвиллинг расстегнул полушубок и присел к столу. — Ты, Петр Алексеевич, когда жил в Риге до ссылки, наверно, пивом баловался? Говорят, у латышей пиво хорошее.

— У латышей вообще закваска хорошая… Революционная закваска, я имею в виду.

— Шампанское да пиво… Где уж нам! Надо товарищей хотя бы чайком побаловать, — сказал Коростелев.

И сразу засуетились у железной печки ординарцы.

— Чай — дело стоящее. С дороги особенно, — согласился Цвиллинг. — Но поскольку речь зашла о девушках, на которых мы, женатые рыцари, можем только любоваться, то разрешите мне, старому агитатору, одну минуту уделить поэзии. Как ты думаешь, Саша?

— Давай! Все с удовольствием послушают.

Но Цвиллинг задумался, потом заговорил серьезно:

— Когда я работал в троицкой революционно-демократической газете «Степь», то по должности читал стихи местных авторов, а для души классикой увлекался. Кроме доморощенных, у нас печатались произведения Горького, Бедного и других поэтов и писателей. Многое мне запомнилось наизусть.

Цвиллинг, как был в распахнутом полушубке, вышел на середину вагона, непривычно сурово взглянул на товарищей.

Не плачьте над трупами павших бойцов, погибших с оружьем в руках! Не пойте над ними надгробных стихов, слезой не темните их прах. Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам! Воздайте им лучший почет: шагайте без страха по мертвым телам, несите их знамя вперед!

Костя Туранин так и замер со стаканами в руках: слушал, почти не дыша. То были обычные слова, которыми говорили каждый день, но отчего они звучали торжественно, бередили, обжигали душу?

«Надо списать да затвердить, чтобы всем пересказывать», — решил Костя.

— Еще? — спросил Цвиллинг, прерывисто дыша.

— Пожалуйста! — горячо попросил Коростелев. — То, что ты сейчас продекламировал, каждому красногвардейцу заповедь.

— Да, да! — восторженно поддержал Кобозев. — Превосходные стихи.

Джангильдин и Бахтигорай, схожие, словно отец и сын, тоже с оживлением смотрели на Цвиллинга. И Сергей Дмитриевич Павлов, которого при всей его молодости охотно именовали по отчеству, разогнулся, оторвался от карты, разложенной на другом столе, статный, во френче и галифе, стоял и слушал, склонив голову с гладким зачесом на косой пробор. Лицо его с юношески округлыми щеками, энергичным подбородком и крупным, с горбинкой носом светилось одобрением: хотя не до стихов сейчас, но они будто нарочно для данного момента написаны.

Голос Цвиллинга зазвучал снова, сперва приглушенно, потом все накаляясь и наполняясь звоном:

Не скорбным, бессильным, остывшим бойцам, усталым от долгих потерь,— хочу я отважным и юным сердцам пропеть свою песню теперь.

— Нам! — невольно вырвалось у Кости.

Все посмотрели на него, побагровевшего от неловкости, но на губах и в глазах у каждого можно было прочесть: «Да, нам».

Священную память погибших в бою без слов мы умеем хранить! Мы жаждем всю силу, всю душу свою на тот же алтарь возложить!

«Если бы я раньше знал эти стихи!.. Мы сами виноваты, что не удержали Фросю в Нахаловке, не раскрыли ей красоту борьбы за свободу». Но эта мысль не огорчила, а только еще сильнее окрылила Костю.

57

Новое наступление началось в лютую январскую стужу. Синим вечером, когда над уютными бузулукскими домиками клубились дымы и звучно скрипел снег под полозьями и ногами прохожих, один за другим отходили со станции воинские эшелоны.

Костя набегался с поручениями по улицам постепенно пустевшего городка и, как присел в теплушке поближе к печке, так и заснул, прислонясь головой к винтовке, которую теперь не выпускал из рук.

Медленно шли по степям поезда, высылая вперед конную разведку, а там, где заносы и взорванные мосты, — ремонтных рабочих. Холодный ветер обжигал лица людей на открытых платформах, которые со своими плотно выложенными брустверами из тюков хлопка, слабо белевшими в темноте, походили на окопы, отрытые в снегу. Возле пушек и пулеметов потеснее, для тепла, сбились артиллеристы и пулеметчики.

Красными угольками мелькают огоньки цигарок, плывут над эшелонами клубы паровозного дыма с летящими искрами; длинные пучки света локомотивных фар, пробиваясь сквозь белесую поземку, шарят в снегу, нащупывая рельсы, помогая ремонтникам, расчищающим путь от снежных заносов.

Увидит враг?.. Пусть увидит. Пусть осмелится атаковать. Дежурят у орудий артиллеристы, не дремлют и пулеметчики… Только Костя спит, сидя у печки.

— Интересно, что ему снится? — посмеялся Цвиллинг, забежавший к башкирам во время очередной остановки… — Винтовку обнял, будто девушку милую…

— Милые наши одной надеждой живут, — с затаенной грустинкой сказал Джангильдин.

— Да, и они и дети. Я в Челябинске заскочил домой… Что было с сынишкой!.. Он тормошил, целовал меня, обнимал, прямо душил ручонками. А когда Соня упрекнула его: «Папа устал», он присмирел и только прижимался ко мне. Знаешь, Петр Алексеевич тоже беспокоится за своих: случись что у нас в тылу — в первую очередь семьи большевиков вырежут… Некоторые поговаривают: дескать, казаки — военная сила. А я им: мы сильнее, потому что стали военными ради справедливости, ради счастья детей…

Косте снилось, будто все кругом залито ослепительным солнечным светом, и само солнце, похожее на колесо штурвала, висит близехонько, стоит только протянуть руку — возьмешь его за золотые спицы. Костя так и сделал и, утвердясь не то на плотике, не то на облаке, начал, точно рулевой, легко поворачивать неожиданно послушное солнце. Правда, жарко ему было, как у пылающего костра, пот лил с него градом, но каждая маленькая капля, падая вниз, вспыхивала ярким блеском и катилась в синей пустыне неба, трепеща живыми золотыми лучиками.

— Вот так и делаются звезды, — сказал неведомо откуда взявшийся дед Арефий. — Потрудись, потрудись, сынок! Этакая красота образуется.

«Правда, сколько я их насыпал! — подумал Костя, ворочая солнце: хотелось ему осветить лучами, как прожектором, ту станицу, куда сбежала Фрося. — Если бы она увидела меня сейчас, небось задумалась бы».

Тут раздался страшный грохот… Костя больно стукнулся лбом о раскаленное светило, оказавшееся печкой, вскочил, сжимая в руках винтовку, очумело посмотрел на бросившихся к выходу бойцов. Джангильдин, высоко держа фонарь, светил им, будто овцам в кошаре, и громко кричал:

— От поезда не разбегаться! Залечь вдоль насыпи цепью! Без команды не стрелять! — И сам, взмахнув фонарем, соскочил вниз.

Костя, словно на крыльях, слетел следом. Опустевший эшелон подался в темноту, таща за собой косматые кусты взрывов, потом погасил огни, и только слышно было, как, тяжело лязгая, дергался он на путях, выходя из зоны обстрела.

Впереди шла артиллерийская канонада: стреляли с бронепоезда и с платформ остановившихся эшелонов, а кто-то со стороны отвечал ухающим утробным басом.