Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

И понеслись — пыль столбом — в недальний веселый путь к церкви, заполненной огнями и голубым дымком ладана. Площадь перед церковью поросла вдоль изгородей зеленой травкой-муравкой, а середина ее — место, где по звуку набата или по зову горниста вмиг собираются конные казаки, — покрыта толстым слоем взбитого праха, в котором любят купаться куры да малыши, дружно улепетывающие, когда раздастся топот всадника или зашумит казачья сотня, оглашая окрестность гиканьем, свистом, пронзительным ржанием просящего поводьев горячего конского табуна. Долго смотрят с крылечек казачки, держа на руках голозадых карапузов, как, клубясь, катится по знойной степи облако пыли. Заслыша грохот лавины, дед, замшелый воин, вышагнет через подворотню за калиточку и, морщась от солнца, оскалив темные пеньки зубов, тоже будет долго смотреть, затаенно вздыхая.

А на звонкий гомон свадебного поезда… да тут и мертвый поднимется! Ведь веселая свадьба — вызов всем горестям человеческим, торжество из торжеств, вопреки серости жизни и даже печали невесты и жениха. Потому так и веселятся на свадьбах — кто во что горазд. Все население станицы, кроме тех, кто гнул спину, страдуя на дальних хуторских полях, высыпало из дворов. Бегут, вспугивая кур, петухов, долговязых индюшат, сорванцы — мальчишки и девчонки, плетутся старушки и казаки, помнящие еще азиатские походы губернатора Перовского [6] и жестокие порки его.

6

Перовский В. А. — в 1833–1842 и 1851–1856 годах оренбургский военный губернатор.

Поп в облачении ждет со всем причтом невесту и жениха. Певчие на клиросе кашляют — прочищают горло. Только нищих нет на паперти. Тут не город, не иногороднее село: хлеба и в голодную годину на старых и убогих хватает.

Точно магнитом стянуло станичников под церковные своды. Все таращат глаза на молодых, жадно любуются нарядами, светом лампад и сотен свечей, забывая креститься, ревниво следят за обрядной службой.

— Исайя, ликуй!

«Кто такой этот Исайя?» — думала Фрося, не представляя собственного великолепия под золотыми венцами, которые несли над нею и над Нестором шафера. Она стеснялась смотреть по сторонам и потому с трепетно-острым вниманием слушала певчих и возглашения церковного клира. Забыть все ради мужа? Она и так забыла. Бояться его? Не может она бояться, в самом деле всей душой «прилепясь» к нему. Истощив накопившиеся слезы, она тихо радовалась теперь и только радости ожидала от будущей жизни.

Снова зашумело веселье в доме жениха. Все, что связано по обряду с домом невесты, отпало, поэтому и родители у Фроси здесь не родные, а посаженые — Демид и Алевтина Ведякины.

Дружка со свахами выглядывает из кухни, на лоснящемся лице его вроде испуг:

— Гусь из печи не лезет.

Под общий смех тянут невестиной «матери» Алевтине веревочку. Она добывает из рукава приготовленный заранее узелок — платок с деньгами — и привязывает его к бечевке. После того пошел из печи на стол румяно зажаренный гусь, а за ним другой, третий, индейка, убранная зеленью, аппетитные поросята с подгорелыми ушами и хвостиками, бараний бок с гречневой кашей, свиные окорока, заливные судаки и осетры, доставленные из Уральска [7] . Пошли по кругу бутылки с белой водкой, наливка, брага-кислушка, пьяный мед.

7

Лов осетров и севрюги был монополией уральских казаков, промышлявших этой ловлей от Уральска до берегов Каспия.

В доме пьют и едят, и во дворе столы накрыты, будто скатерти-самобранки раскинулись.

«Господи, сколько еды, и какой хорошей еды! — думает Фрося, пораженная таким изобилием, и снова тоска обжигает ее сердце. — Вот бы отнести отсюда гостинцев маманьке и Пашке с Митей. Поросеночка, хоть бы самого маленького. Бате с Харитоном и дедушке. Почему они нас так обидели? Приехали бы… Я бы спела песню, когда меня к венцу обряжали:

Ой, речка моя, реченька, Течет реченька, не шелохнется.

А то проплакала и о песнях забыла».

Нестор прижался плечом:

— О своих заскучала?

Печальное раздумье на лице Фроси сгоняется грустной, но ясной улыбкой:

— Маманю жалко!

Подвыпившие сваха и дружка уже опять вьются около молодых. Женщины снимают с Фроси цветы и фату, девушки поют:

Дивись, дивись, дева, Несут твое дело. То дело не винуче, Всем девкам неминуче.

Красивая, разрумяненная вином Алевтина берет поднесенный на тарелке волосник — сшитый из атласа женский чепчик, вышитый бисером, — и, закрутив волосы новобрачной в огромную шишку «кулек», туго покрывает ее голову.

Вывели Фросю и Нестора из красного угла, поставили на кошму. С одной стороны позицию занял дружка с водкой и чаркой в руках, с другой — сваха с закуской. Началось подношение даров, или, как говорят на Илеке, стали класть, кидать на «сыр».

Дружка, горластый и, словно цыган, беззастенчивый (как только у него язык не заболит!), выкликал по очереди родных и знакомых, начиная с родителей.

— Григорий Прохорыч, вас вызывает молодой князь с княгиней — рюмку выпить, донышко позолотить: не рублем, не полтиной, а золотой гривной. Кидайте на «сыр»: от кобылы жеребеночка, от коровы теленочка, от свиньи поросеночка, все примем, чем ваша милость одарит.

Отец Шеломинцев подошел важно, выпил не спеша, утерся большим клетчатым платком.

— Жалую молодым четыре пары добрых быков, жеребца адайского — трехлетка гнедого с белыми бабками, двух кобылиц с жеребятами, — подумал, глядя, как бойко записывал на стене поднесенный «сыр» Николай Ведякин, и добавил: — Ишо гурт овец в сто голов.

Фрося и Нестор, подтолкнутые дружкой, опустились на кошму, поклонились родителю в ноги.

Домна Лукьяновна, похожая на городскую башню, во множестве навздеванных одна на другую юбок и в кофте, расширенной пыжами сборчатых рукавов, подплыла козырем, положила детушкам на «сыр» шесть дойных коров и два тулупа. Брат Михаил поднес пять свиней (одну с поросятами), Аглаида корову с телком да трех пуховых оренбургских коз. Даже скряга Семен Тихоныч Караульников расщедрился на двухлетнего жеребенка. И пошло, поехало! Молодые едва успевали кланяться всем в ноги. И Фрося, равнодушная к обрастанию хозяйством, но поначалу развлекавшаяся новым для нее обрядом одаривания, и Нестор, охотно покорявшийся свадебным причудам, раскраснелись, как в бане. А их еще обступили, сомкнув тесный круг, заглядывая им в лица. Кто обещал гусей и кур, кто индюшку с выводком. Вещи клали сразу на кошму: юбки байковые, суконные поддевки, сюртуки, ботинки. Дорофея бросила скатерть, расшитую цветными нитками, рывком взяла чарку, пригубила, посмотрела сверху, кривя рот, на широкие плечи и ровно подбритый затылок тонкого в поясе Нестора, на гибкую спину Фроси и высокий узел ее прически, выпиравший под волосником. А Харитина, вместо того, чтобы выпить водки, расцеловала обоих и подарила невестке кольцо с бирюзой в цвет платья, которое было на ней в день запоя, и сережки такие же. Кидали и сита, и нарядные туеса из бересты. Сваха приношения принимала весело. Денег тоже много набросали на тарелку, приговаривая:

— На шило и мыло, на пеленку и сосок.

Потом измученных молодых посадили опять в красный угол, немножко покормили, дали по чарке меду и оставили наконец в покое, занявшись едой, питьем да песнями. Девчата и парни плясали во дворе, а дружка со свахой все изощрялись, потешая людей.

— Что мы теперь будем делать со всем этим хозяйством, которое нам насулили? — спросила Нестора Фрося, по-девчоночьи засматривая в его лицо.

— А ты как думаешь?

— Ничего не думаю, это уж ты решай.

— Будем пока жить с родителями, как Мишаня с Аглаидой. Тебя все у нас полюбили, а время такое трудное, что надо сейчас держаться вместе.

— Верно! — сказала Фрося и вздохнула.

— Ты не тревожься зря, все равно мы потом помиримся с ними… с твоими.

— Опять ты угадал, об чем я подумала!

— Сердцем чувствую.

— А ты чувствуешь, что мне немножко страшно?

— Да, и мне тоже.

Она взглянула пытливо. Нестор понял, покраснел:

— Не потому. Боюсь: вдруг что-нибудь не так, и ты разлюбишь меня.

— Нет. Нет. Все будет хорошо, — не сумев на этот раз вникнуть в смысл его слов и потому смело обещала она. — Я никогда не разлюблю! Ты заметил, подвенечные свечи погасли разом, значит, нам вместе жить и вместе умереть.

Он промолчал, засмотревшись на нее, особенно миловидную в забавном чепчике, не закрывавшем ни лба, ни ушей, но так плотно сидевшем на волосах, что если бы не мерцание бисерного узора, то спереди она казалась бы стриженой.