Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Такое кругом творится: цело государство рушится. Кто теперь станет из-за одной девчонки дело затевать? Все понятья кувырком, — сказал старый Шеломинцев своей Домне Лукьяновне. — Но чтоб не было покора от станичников, приготовить столы честь честью. Охотников пображничать, как телят палкой, не отобьешь. — Он сел на лавку, широко расставив мощные колени, проутюжил кулаком усы, привычно поправил бороду, в медвежьих глазах — недоумение и вроде печаль. — Все не вовремя. Самая страда. Сроду свадеб не игрывали об эту пору. Только ради смуты окаянной поступился: не стал скандалить с Нестором. Что ему приспичило? Ведь вот-вот в полк для военного действия потребуют. Дать бы выволочку, да опять политика препятствует. Ссориться мне с Михайлой второй раз не с руки: фронтовики в станицу гуртом прут. Неохота пока что с этой молодью в контры вступать, ишо одумаются, пригодятся для делов казачьего войска. Потому, видно, и начальство временно рукой на них махнуло, не может сейчас совладать.

— Арбузы у нас ноне до срока вызрели на хуторской бахче, где рассадой посадили. Медку свеженького арбузного не сварить ли, отец? — соображала свое Домна Лукьяновна.

Шеломинцев глянул на нее, как сквозь пустое сто, угнетенный государственными заботами:

— Сказал ведь: чтоб покору не было! Велю гурт овец пригнать со степи, двух бычков годовалых забьем, пусть наготовят студню и пашкету на всех, ишо нетель выходилась одна — пудов двадцать потянет. Свиней… сама отбери. Киргизцы из аула, чай, припрутся.

— Ты уж, отец, не сажал бы их за чисты-то столы. С души воротит глядеть, как они грязными ручищами в блюдо лезут!

— Которых надо — посажу. Уваженье требуется. — Есаул немножко повеселел, снова поправил, обласкал свою окладистую бороду. — Покосы, считай, задаром у них берем. Сколь ни попросишь, столь и дают: хоть сто десятин, хоть сто тысяч. Ровно ребята малые.

— А как тебе она кажется? Ефросиньюшка-то?

— «Кажется»! — передразнил Шеломинцев и с минуту отчужденно, молча смотрел на жену, обросшую жиром, неповоротливую, нелюбимую. — Нестору глянется — и ладно, а мне от нее ни радости, ни прибытку. Неонила Одноглазова, та, по крайности, тысяч полтораста чистоганом в дом принесла бы.

— Да бог с ней, отец! Нескладна, непригожа девка. И рука-то у ней не права с той поры, как сломала она ее, да ишо умом недовольна. А деньги… — Домна Лукьяновна подошла бочком, таинственно сощурила и без того махонькие глазки. — Патреты царевы в городе сымают. Вон куда хватили! А деньги…

— Деньги всегда будут, — резко оборвал ее Шеломинцев. — Николаевски ли, керенски ли. Без царя ишо куда ни шло… Полгода при всех беспорядках прожили, а без денег дня не протянешь. То-то и оно!..

Снова помрачневшим взглядом он окинул горницу. Большая. Светлая. На побеленной стене портрет свергнутого государя в круглых золотых эполетах, лицо благообразное, чистое, бородка уголком подстрижена. В другой раме — молодая императрица, молочно-розовая, как месячный поросеночек. Волосы пышно взбиты, по голой груди низки-борочки белого жемчуга.

«Дал ей, бусурманке, волю Николай, вот она и положила клеймо на всю царску фамилию. Может, ишо тоже по сговору с Вильгельмом работала, чтоб расшатать устои, уронить Российско государство. Всыпал бы ей розгами по розовой-то… Враз бы утихомирилась».

Насчет денег Шеломинцев сам подумывал:

«Введут эти временны правители еще каки-нибудь купоны, и пропадут в банке мои денежки. Те, что дома в кубышках, — звонки золоты останутся, но ведь это капля в море».

Он снова оглядел горницу.

«Ни ковров, ни мебелей городских. Кровати просты, деревянны: все одно спим, как киргизы, на полу. Перины кошмами обернуты, тулупами закрываемся. Все богатства — скот да земля, и про то социалисты — язви их душу — раструбили на всю Расею. А как оно, это богатство, достается — никому не ведомо».

Женский смех во дворе спугнул его раздумья. Григорий Прохорович шагнул к окну, затаился у косяка в простенке.

Нестор возле летней кухни пытался поцеловать Фросю, держа за косу и локоть, а она, откинув голову, смеялась и клонилась назад, не в силах защититься, потому что в руках ее был арбуз.

До чего же гибка она, камышинка озерная! Юбка зонтом раскинулась, руками смуглыми, загорелыми цепко держит белый шар, а лица не видно, смеха уже не слышно: целует ее Нестор, пойманную в кольцо рук, полуопрокинутую. До тех пор добаловали — чуть не перевернулись через порожек, так и опустились, сели наземь, и арбуз уже на коленях Фроси. Харитина с ножом подоспела, чуть тронула, и разломилась красно-серебристая мякоть. Осторожно, чтобы не брызнуть на платье, надкусывает Фрося сладкую скибку арбуза, а Нестор хочет вместе с нею от одного ломтя отведать, и она, улыбаясь, подносит свой кусок к его губам.

Пустяки? Баловство? Но ради такого баловства города летят!.. Сроду бы не взял Григорий Прохорович куска, надкушенного его женой, и не целовал так никогда, и не падал рядом с ней, опутанный любовью, точно птица сетью. Буднично было все, как молотильный камень. Надо — привязал, повез. Обмолотил хлеб, и опять лежит серый, тяжелый, на задворках до нового обмолота.

А тут… Девки проходят, аж бледнеют от зависти. Парни, сажен десяти не дойдя до ворот, рубахи под ремнем одергивают, «висок», под фуражкой раскудрявленный, трогают, прихорашивают, и даже у самого Григория Прохоровича какой-то росток веселый в душе подается, проклевывается при виде избранницы Нестора.

«Может, зря мы родителев слушали — ломали свою жизню, потому и радости в семьях не было. Кубышки только набивали, а наступило безвременье, и прахом могут пойти труды… Не-ет, надо свадьбу сделать, чтобы всем запомнилась. Не утечет пшеничка. Котора поспелей, работники-поденщики уже лобогрейками покосили, в бабки поставили. Покуда пускай в обрывы возят да в скирды кладут. Возьмем свое. Гульнуть, чтоб небу жарко было. А то пропадут, обесценятся деньги, да и самих-то неведомо что ждет в смутно это время».

Так думал Шеломинцев…

…Много глины идет в казачьем хозяйстве: там умазать, тут подбелить, саманные кирпичи для ограды сделать, печь в летней кухнешке или в доме сложить. Повсюду, где есть глина, роют за станицами ямы. Потом в них сваливают мусор со дворов. На реку — по неписаному древнему договору — никто дряни не вывезет, и вода в ней идет, как стеклышко, чистая, светлая, только в бездонных омутах, словно завороженная, дремотно и загадочно смотрит в небо, заманивая в черную глубину плывущие облака. Зато рыбы первейшего сорта в Илеке полно. Судаки и окуни «скуснее нигде нету», сазаны аршинные, лещи красноперые — кипящее в хрустальных струях живое серебро — ловить не переловить! И казаки ловят безданно, беспошлинно: кто бреднем, кто сетью, или ставят плетневый чегень с ловушками через весь сверкающий плес.

Фрося и Нестор шли по песчаному яру над поймой, шурша выгоревшей уже травой, к глиняным ямам, куда женщины увезли на быках чугунные котлы, черпаки, большие ножи, словом, целую кухню для варки арбузного меда. Чтобы не отвлекать работников от уборки хлеба, Григорий Прохорович, прихватив Михаила и Харитину, сам с рассвета до полудня возил арбузы в фурманках с хуторских бахчей. Замужние казачки и девчата, отработав свое в полях, спешили на толоку, как в церковь. Всем хотелось принять участие в редкостном по времени веселом событии.