Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

И сам затянул хрипловатым баритоном:

Бывал у тятьки я, кохался На кофи, на сладком чаю, Теперь, бедняга, я попался, Что рад сухому сухарю.

Взрыв смеха был наградой певцу.

— Это вы на фронте спортили нашу песню «Прощай, страна моя родная»! — крикнула Алевтина. — Здорово ты покохался у тятьки свого! — намекнула она на недавнюю ссору.

Михаил тоже не забыл этого, но, будто вспомнив юность, а на самом деле желая рассеять впечатление от выходки Дорофеи, которая разыгрывает из себя покинутую невесту, повел свою запевку дальше:

Бывал у тятьки я, проснулся — Лежит красотка на руке. Теперь, бедняга, я проснулся — Лежит винтовка в головах.

— Ох, чтоб тебя намочило, видно, у шармачей в Челебе перенял песню-то. Блатна песня-то, говорю! — Это дед Захар Караульников, возвращавшийся с «обрывов», где работники складывали снопы в скирды, заглянул на веселый шум к ямам и стоял, опираясь на клюшку. — Чего это вы, станишники, не ко времени меды заварили, игрища завели? В страду хлебушко надо убирать, а у вас, никак, свадьба на уме?

— Она, дедуня, — отозвался Михаил. — Приглашаем вас на пир честной. Отпируем, оженим своего казака и сразу за уборку, а пока и без нас идет.

— Чего так приспичило? Летний день год кормит.

— Казаку, дедуня, каждый час — божье соизволенье, теперь тем паче. Потому на месяц ему загадывать нельзя, не то что на год!

— Да оно, пожалуй, по нонешним-то временам… А чью берет? Одноглазову ли, чо ли?

Неонила вспыхнула, вздернула нос, тряхнула полями французской фасонистой шляпки:

— Очень-то нам нужно!

Нестор взял Фросю за руку, гордясь, подвел к старику:

— Вот моя невеста, дедуня.

Тот посмотрел, пожевал ввалившимся ртом, тронул задумчиво седые, прокуренные до желтизны усы:

— Стар, видно, стал: не помню, чья така. Но сразу видно: казачка природна. — Тут он увидел Алевтину, поманил к себе скрюченным пальцем, отвел в сторону и сказал озабоченно: — Тихон-то мой просил вас с Демидом уведомить, как вы есть опекуны Дорофеюшке. Сватов к ней собиратся засылать внук Семен по осени.

У Алевтины под тонкой кожей ало плеснулась кровь, даже веки порозовели. Год назад каким завидным женихом был бы для Дорофеи вдовец Семен Караульников. А сейчас — и то, да не то! Вон как старый черт Шеломинцев вильнул от дочки торговца: сегодня у нее капитал, завтра вместо денег будут бумажки, годные только сундуки обклеивать. Разве уступил бы старый казак сыну в прошлом году?

И она промолвила сдержанно:

— Спасибо Семену Тихонычу за честь. Только разговор с Дорофеей вести надо. Она сама себе голова.

Захар Караульников, опираясь на клюшку и осуждающе кивая в такт твердым еще шагам, пошел домой:

«Все перевернулось вверх тормашками! — ворчал он. — Девка сама себе голова. Это придумать надо! Бывало, сваты ходили… Другой раз дворов шесть обойдут: то родители не согласны по младости дочерней, то о приданом не договорятся, то у невесты изъян какой обнаружат. Девка — товар, ее и выбирали, словно как товар. А тут: сама себе голова. Не бывало такого и не будет!»

53

В солнечный день собралась у Шеломинцевых родня на запой. Страда еще в разгаре, и, сами себе дивясь (такого не бывало!), приехали казаки и казачки из соседних поселков, с Илецкой Защиты и из уральских станиц, что, как орлиные гнезда, стоят вдоль правобережного Сырта — водораздела меж Уралом и рекой Самарой. Прискакали с левобережья, из многолюдной Краснохолмской, брат Григория Прохоровича — Степан с сыновьями и молодыми казаками Кучугуровыми, друзьями Антошки Караульникова, явились и дружки Нестора по Оренбургскому казачьему училищу.

Шумно стало во дворе и в доме Шеломинцевых. Распахнулись двери амбара и клети, устилались полы и временные настилы под поветями сеном, брезентами да кошмами для отдыха дорогих гостей.

Нестор, ради особого торжества сменивший казачий мундир на щегольской черный костюм с твердой бело-крахмальной грудью рубашки, казался без вина пьян.

— Доволен судьбой? — с ласковой насмешкой и с завистью пытал Антошка, тоже приглашенный в шафера, хотя держать в церкви венцы над женихом и невестой поручили другим: не могли старики простить ему причуд, дышавших непокорством.

— Сказать, что доволен, — этого мало, — ответил Нестор. — Счастлив безмерно. Могли ведь год назад силком окрутить с Неонилой!

— Очень просто. А родные Фроси не согласны, значит, родниться с вами?

— Слушать даже не стали. Рабочие давно против нас зуб имеют, а тут кронштадтцы еще жару подкинули — наших казаков на грех навели.

Не стриженная по-казачьи, а вся кудрявая цыганская голова Антошки склонилась к самому уху Нестора:

— Вдруг и здесь, в Оренбурге, такая заваруха приключится, ты тоже пойдешь расстреливать рабочих?

— Н-не знаю. Раньше сказал бы: «Как начальство прикажет»… Теперь мне это совсем не по нутру.

— Из-за Фроси?

— Да! На ее братьев у меня рука не подымется, хотя старший, Харитон, от одного слова «казак» сатанеет. Может, минует нас это испытание. Ты сам-то что собираешься делать? Дома до победного отсиживаться?

— На полати залезу — припадочным прикинусь, а против своих не пойду.

— Кого же ты своими считаешь, если не станичников?

— Так станичники-то разные… Если взять наших батек, то это один коленкор (мои отношения с папаней тебе давно известны). А другие станичники — это ты, я, ваш Михаил, фронтовики наши. Вот сейчас я тебя познакомлю с моим Краснохолмским дружком — Горой Кучугуровым. У них семья — пятьдесят два человека.

— Что так много?

— Как водится в казачестве: дети, внуки все вместе. — Антошка нырнул в толпу гостей, вывел рослого верзилу казака. — Вот он, Горуня!

— Горуня, стало быть, человек-гора? — спросил Нестор, проникаясь симпатией к юному богатырю.

— Стало быть, Георгий, — спокойно уточнил Кучугуров неожиданно тонким голосом. — Нас двенадцать братьев, и все такие рослые, кроме одного, горбатого. Я младший — от второй жены.

— У вас ведь и сестры есть… — припомнились Нестору разговоры с Антошкой.