Собрание сочинений.Том 2

Когда в одной из камер ликвидировали бунт бывших эсеров, а заодно и самих эсеров, чекистские чины вернулись к видным членам ССП. Недоразумение было улажено.

С пострадавших после извинений взяты были подписки о неразглашении. Их накормили командирским обедом, выдав его за «типичный рацион подследственных». Вручили по паре часов, реквизированных у расстрелянных только что эсеров, и выпроводили на площадь Дзержинского.

После этого истинно осчастливленные писатели бросились обмывать трагический опыт и чудесное освобождение в Дом литераторов.

Там они, славно поддав, прямо усирались от хохота и восхищения, повторяя «потрясающую находку»: «На жопах заячьи уши подрисуем»… до народного словца тебе, Сашка, надо тягаться… и заметьте: не нарисуем, а подрисуем… ха-ха… чудесная подробность… но, главное, не где-нибудь, а на ха-ха жопе… только не у Володи Луговского… Барто с зайчиком… ха-ха… нет – есть у нас в народе языкотворцы… на самом деле в тюрьме нет ничегошеньки страшного… только рифмы, блядь, мало… Бэ-зы-мэн-ский, идите в химчистку, вы весь в фекалиях…

Сталин же объявил строгий выговор наркому Ежову.

Водить народные экскурсии на Лубянку было строго запрещено, хотя и ЦК партии, и редакции центральных газет были просто завалены письмами одиночек и коллективов трудящихся с просьбами о разрешении «торжественно присутствовать на допросах врагов народа и ползучих гадов советской власти»…

Так вот, из-за приключения членов молодого ССП Л.З. при всем своем могуществе не мог понаблюдать за странными душевными муками обреченных в камерах Лубянки.

Зато однажды ночью, прилично подзабалдев, дружки повезли Л.З. в Бутырки. «Мы тебе, Львище, покажем нашу «Индию», – сказали дружки.

«Индия» – эта большая камера – полным-полна была набита проказой-уголовщиной и крупными в прошлом партийными руководителями черноземных и нечерноземных областей.

Дело было в ночь на Седьмое ноября, и, естественно, пара надзирателей глухо дрыхли после праздничной поддачи. Л.З. подвели к «очку» – к глазку в двери камеры. Вот что ему довелось увидеть в камере – звуков изнутри никаких не доносилось.

Уголовную проказу Л.З. с ходу отличил от «политиков», от врагов народа… Некоторых из них он даже узнал. Встречались на совещаниях… фотоснимки в «Правде»… Несколько раз один из дружков отстранял Л.З. от «очка», деловито и компетентно вглядывался в происходящее в камере и охотно комментировал.

После просвещенных комментариев Л.З. просто умолил больше не отрывать его от жуткого представления.

Четверо урок втолковывали трем бывшим руководителям крупных областей, что им необходимо пройти испытания перед этапом. Если они выдержат их, значит, получат в лагере приличные должности придурков и таким образом сохранят себе жизнь. Ее очень важно сохранить, увлеченно внушали урки, потому что происходит полная беспределыцина в партии и государстве… суки рубят под корень ленинских блатных… падлы поставили родину раком… кто кого угребет, тот того и уебет… члены политбюро вырывают из пасти народа кровавую птюху, а сахарок проигрывают блядям из Большого театра… жизнь надо сохранить и отмазаться так, чтобы по Красной площади целый год текли слезы и сопли беспредельщиков, пока говно из Неглинки не поднимется до третьего этажа Лубянки, сучий мир, пропадлинам скоро чехты придут по-сонникам…

Л.З. в те самые минуты проглядел, увлекшись сюжетом камерной сценки, проглядел, обмирая от острого интереса к тому, что дальше будет, проглядел Л.З. в выражениях лиц и особенно глаз бывших своих коллег по партработе и воспитанию нового человека странную муку последнего отчаяния.

Урки поставили наконец двух бывших руководителей друг за другом, затем третий – в прошлом организатор ЧЕКА в Сибири – обхватил первого за шею. Ноги его урки быстро накинули на плечи сзади стоящего, третьего. Лодыжки ног туго перехватили скрученной наволочкой. То же самое сделали с запястьями рук, чтобы висевший не смог впоследствии вырваться.

Никто, кстати, в камере не спал, зная, что забалдевшие надзиратели дрыхнут, то есть нагло давят мух с козырями. Забыв про «очко», все азартно ждали «авантажного сеанса».

Наконец, один из урок приказал кучке политиков-«фа-шистов» вполголоса начать завывать: «Наш паровоз летит вперед. В коммуне остановка…» Затравленные урками «фашисты» послушно начали подвывать свою любимую религиозную песню.

Затем вполне интеллигентно выглядевший блатной раскурил обожаемую Сталиным папиросу «Герцеговина Флор». Раскурил, затянулся со смаком и наслаждением, дал затянуться кирюхам и стянул с висевшего «фашиста» брючата.

Л.З. просто затрясся от хохота.

Поскольку вся камера весело гоготала, голожопый товарищ натужно пытался улыбнуться.

Но главное было впереди, Л.З. чувствовал это, всебла-женно, как в кинозале, отдаваясь милой волне зрительского предвосхищения, и с некоторой досадой думал, что не мешало бы расширить чертовы гляделки в дверях тюремных камер… остались, понимаете, как при царе… и тут мы, черт подери, никак не покончим со старым…

Главное представление было впереди. И вот оно началось. Интеллигентно выглядевший урка вдруг перестал дыбиться. Харю его как-то исказило. Кончик языка высунулся на миг, словно у гадюки. Глаза были неподвижны. Губы как бы затянуло в тонкую, злоехидную трещину рта.

Он сдул с папиросы пепел и воткнул ее горящим концом в зад несчастного. Тот бешено задергался, и – что странно – коллеги по «номеру» вместе со всеми ужасно захохотали, хотя Л.З. мог бы тогда не проглядеть, что глаза их все так же были полны мучительной сокрушенности…

Еще страшней было то, что на вспотевшем от напряжения и боли лице повисшего тоже дергалось какое-то подобие улыбки. Видимо, и он старался как-то отвлечься от более отвратительной, чем боль бедного тела, от неотпускаю-щей душу и сознание муки. Да еще и принимал по стадной, по партийной привычке игру большинства, лишь бы не оставаться в «беспартийном» одиночестве.

Тогда урка прижег еще разок и еще… и еще. Руки и ноги у провисшего снова задергались удивительно комично, вызывая в примитивном, в зверином в эти минуты воображении гнусных соглядатаев образ паровоза. Зад пытаемого окутан был к тому же табачным дымом, а изо рта вырывались какие-то жуткие звуки… пых-тах… пых-тах…

Но вот он как-то безжизненно перестал дергаться от прижиганий. Кто-то наконец сочувственно зароптал. Руки и ноги несчастного освободили от скрученных наволочек. Он сполз на пол и беззастенчиво затрясся в рыданиях. Урка участливо тыкнул его в бок носком модельного штиблета и предложил милостиво «Герцеговину Флор».

Л.З. удовлетворенно отметил про себя, что враг народа не только охотно принял папиросину из рук садиста, но и прикурил от окурка, которым ему только что прижигали беззащитный анус. Прикурив, благодарственно и воспитанно кивнул головой. Урка тоже самодовольно ухмыльнулся.

Несчастный, не вставая с пола, жадно и блаженно затягивался любимым сталинским дымком, но в выпученных его от попытки понять все происходящее глазах, в побелевших его глазах застыла мысленная мука о необратимо изуродованном им самим Образе Жизни. О невозможности, адской невозможности начать жизнь сначала…