Собрание сочинений.Том 2

Л.З. с отвращением отбросил в сторону изумительной красоты античный кинжал, которым, сам того не замечая, покалывал мягкие и твердые предметы быта, когда бродил по квартире.

В этот момент он был похож, скорее, на животное, чем на человека, – привставший на цыпочки взъерошенный партийный зверь из прокишевших омерзительными гадами советских джунглей, мучительно пытающийся постигнуть ноздрями обоняния то, что никак не поддается постижению спасовавшим в сей миг мозгом…

Пристальный наблюдатель мог бы весьма удивиться, заметив, как при страстной попытке постигнуть Образ довременного Л.З. моментально скатился вспять по темноватой, сырой, вонючей, винтообразной, зашарканной, щербатой, замусоренной костями, высохшими плавниками, хрящом копыт, шерстью, крыльями, костной пылью, ракушками, зубами мудрости австралопитека, гигантской чешуей рыб с непривившимися волосяными луковицами, экспериментальными экскрементами, древесно-лиственным веществом, чудесно вылепленными позвонками, обломками тазов, ключиц и бедер, черепами с неудачными эскизами дыр, скользкой до сих пор глазной жидкостью различных моделей, пустыми куколками, обрывками кожи и залежами щетины, – скатился Л.З., одним словом, вспять по лестнице эволюции. И, соответственно, промелькнули вдруг перед пристальным наблюдателем – как это бывает, кажется, в замедленно снятых и ускоренно воспроизведенных кинокадрах произрастания, вызревания и цветения гиацинта, бледно-лилового гиацинта, – промелькнули в обличье Л.З. нелепо перепутанные, но все же различимые подобия водной твари, головастика, жуткой рептилии, рвущейся от ужаса ряда невыносимостей коммунального первобыта в голубую прелесть свободы небес, летучей мыши, какого-то говноеда и, наконец, забракованного той же эволюцией жабогиенопримата.

Л.З. всполошенно подумал, что в одну из фрамуг влетел ленивый жирный голубь. Однако все форточки – так мы предпочитаем именовать милые оконные отверстия – были закрыты. Тогда Л.З. отнес странное явление к очередным «шуточкам» гэ-бэ, то есть, в его понимании и чувствовании, к области таинственного, и снова взялся за кинжал.

Заглядывал в стенные шкафы, набитые антикварной одеждой, и с инфантильным, сладчайше-жутким замиранием, с озябчиком кожи, с хищным пощекочиванием в загривке втыкал в притягательную тьму-тьмущую лезвие, и пальцы его слегка холодели, конвульсивно сжимая резную – кость мамонта с золотом – рукоять кинжала. Очень уж хотелось поразить невидимого врага. Л.З. вдруг также захотелось поглазеть на себя в зеркало. Это было просто необходимо после чрезмерного пребывания в желаемом, когда человек внезапно чует, что желаемое вот-вот засосет его безвозвратно и… ни черта уже оттуда не выкарабкаться к какой ни на есть, но все же, понимаете, действительности…

У него даже сладковато заныло сердце от волнительного – выражение Л.З. – предчувствия встречи с самим собой.

Он вдохнул, приосанился, шагнул к зеркалу, но, находясь еще в мертвой зоне, находясь еще под тупым углом к прекрасной амальгаме, никогда не выпускавшей из поля отражения одну и ту же часть квартиры – коридор, боковину вешалки, полчерепа высокогорного козла… на одном витом роге пол генеральской папахи… штиблет… запыленный плинтус… финские тисненые обои, край книжной полки… пару кожаных корешков энциклопедии «Гранат»… подарочек Буденного, думавшего, что «здесь усе-усе про “лимонки”», закарпатскую чувяку… – вот в этой, прижившейся в амальгаме части квартиры Л.З. вдруг увидел фигуру незнакомой женщины.

Она явно заметила Л.З. первой. С лица ее успела уже слинять печать внезапности, растерянности и смущения, а также некоторого страха. А Л.З. в этот момент не хватало только таких вот неожиданных впечатлений. Он и женщина были разделены стеной и, если бы не зеркало, вообще не заметили бы друг друга до встречи, как говорится, нос к носу.

Л.З. на миг закрыл глаза, как бы отгоняя прочь случайное видение. Открыл их с замершим чуть ли не до смертельной паузы сердчишком – видение сгинуло с глаз долой. Но тут же, интеллигентно отступив назад на пару шагов, женщина сказала:

– Извините, двегь была откгыта, на звонки никто не

отвечал… я пгишла по вызову, поэтому и вошла…

Услышав голос сгинувшего было видения, Л.З. окончательно перетрухнул и на подогнувшихся от слабости ногах бросился за нитроглицерином. Женщина вскрикнула от дамского ужаса, когда на нее налетел в темном коридоре, видимо, тот самый больной Мехлис. На лице его при этом было вполне осмысленное выражение жуткого перепуга – опытный сердечник, пришпоренный неожиданной жабой сердца.

В зеркале он показался женщине совершеннейшим дебилом: мутный взгляд… тупая улыбка… на губе капля слюны… невнятное бормотание в сочетании с сановными жестами отвратительно некрасивых рук…

– Кто?… Что?… Как?… – увлекая женщину в светлую переднюю, выдыхал, вернее квакал судорожно Л.З.

– Успокойтесь, пожалуйста. Я – вгач… двегь была откгыта… вы не отвечали на звонки, и, конечно же, я пегепуга-лась. Вы – Мехлис Лев Захагович?

Л.З. мгновенно пришел в себя, искренне, как всегда, больше всего удивленный тем, что не узнан, несмотря на почти обязательное наличие в общественных местах и учреждениях его фотоизображений. Он промолчал, вглядываясь подозрительно и злобно в лицо участковой врачихи и с ходу узнав в нем черты соплеменницы, намеренно хамски спросил:

– Повторите: кто вы?

– Я вгач. – Женщина уже успела снять пальто. Она была в белом халате с нагрудным карманом, оттопыренным стетоскопом. – Пожалуйста, успокойтесь… Мне не нгавит-ся цвет вашего лица. Давайте обследуемся… сделаем укольчик… вы, безусловно, почувствуете облегчение. – Две эти фразы, произнесенные без картавинки, всегда вводившей почему-то Л.З. в раздражение и даже в мучительную неловкость, несколько смягчили его настроение. Но женщина добавила:

– Я не могла найти в кагтотеке вашей истогии болезни… безобгазие… но я пгезигаю бюгокгатию в нашем доб-гом гемесле… вам пгидется газдеться по пояс и пгилечь на софу…

Физиономия Л.З. моментально обрела мелкоговнистое, быдлонадменное выражение, доводившее обычно до типично чиновничьей кондрашки подчиненных этого видного сталинца. Он поджал губки. Уничтожающе прищурил глазки. Раздул ноздри, остро чувствуя их якобы выразительную трепетность. Ручки, хрустнув пальцами – намек на скорую и неминуемую расплату, – завел за спину. Часто задергал правой ножкой. Мысленно, как бы со стороны, оценивающе оглядел всю свою фигуру. Счел ее – иначе не бывало – за одно из лучших в нашу эпоху олицетворений недосягаемого превосходства.

Это бросило Л.З. к телефону. Он не без театральной резкости набрал номер поликлиники. В те времена из-за повсеместной ошарашенности обывателя количество вызовов врачей на дом заметно уменьшилось. Л.З. сразу ответили:

– …я тебе говорю: выбросят – значит, выбросят… ейных обрезей второй месяц не выбрасывали… помощь на дому… фамилия… адрес…

– Говорит Мехлис, – внушительно сказал Л.З., даже не глядя в сторону врача.

– Мехлис?… Мехлис?… Какой этта… Мехлис? Мехлисей теперь много…

– Говорит Лев Захарович Мехлис – министр Государственного контроля, понимаете, СССР, – бешено заорал Л.З. – Вы о чем там трепетесь на рабочем месте? Мерзавка… Фамилия… Уволю… Вы кого прислали, понимаете, ко мне… я спрашиваю, кого вы ко мне прислали?…

Безусловно, все сразу понявшая женщина была как-то подготовлена юдофобской истерией тех дней и не к таким еще разговорчикам во время вызовов, но не хотелось ей, не хотелось, никак не хотелось поверить в чудовищное ублюд-ничество этого номенклатурного больного, от которого непонятно почему разит свежим вагинальным запахом, прокисшей испариной сердечника и нафталином…

Она и сама, как очень многие советские интеллигенты-евреи, совершенно никогда не вспоминала бы о происхождении – все это было так давно… так давно, а на редкие выходки наплевать, – если бы, повторяем, не бешеная гни-допляска отстойного подонья на страницах газет, в общественном транспорте, в очередях, на собраниях, митингах и в советской скверне чумных коммуналок.

Но еврей-юдофоб наверняка, именно в те дни, показался бы даже самому темному или же, что, в сущности, одно и то же, самому просвещенному, подкованному антисемиту уродливым издевательством над законами логики и биологическими принципами трижды перепутанного существования.