Собрание сочинений.Том 2

Не будем уж описывать, что чувствовала несчастная женщина во время разговора Л.З. с медработницей, которая на беду «какого-то Мехлися» оказалась упрямой, ехидной паскудой, успевшей на своем веку не одного уже больного безнаказанно довести по телефону до нервных срывов, истерик, припадков и резкого ухудшения общего состояния.

– Почему Раппопорт?… Что у вас там больше никого для меня нет, понимаете? – чуть ли не визжал, выходя из себя, Л.З. – Я тебя, гадючка, раздавлю, как мокгицу, – поперхнувшись, он скартавил.

– А ты сам-то, Мехлись, не из вашего брата случайно? – довольно здраво спросила сестрица-регистраторша и торжествующе хихикнула.

Л.З. выпучился на трубку, потом шваркнул ее об аппарат и бросился было за именным оружием, чтобы затем вбежать в регистратуру поликлиники и… стрелять… стрелять… стрелять по этим сволочам… под ноги… под ноги для страха… для обморочка… и судить показательным судом… высшая мера…

Бросился было, хотя оружия вовсе не имел, но непредвиденная встряска сузила сосуды мозга до непереносимого страха. Ноги подогнулись, он, как мешок, свалился на диван и побелевшими губами умоляюще прошептал:

– Укол… укол… плохо…

Может быть, всего, что случилось, милая, добрая женщина – человек и врач – никогда себе не простила бы, но в те минуты, глядя на обмякшего товарища Мехлиса, возжаждавшего наконец-то помощи, она без малейшего желания превозмочь подступившую ко всему ее существу гадливость, еле сдерживая слезы обиды, унижения, ненависти и непонимания, сказала:

– Ты – мгазь… плюгавая мгазь и выгодок… ты можешь

подохнуть у меня на глазах… я не хагкну в твою гожу, пото

му что бгезгую тгатить на тебя человеческую слюну… дегь-

мо… мокгица…

Как это ни странно, кровь ударила в голову Л.З. от неслыханно возмутительных слов участкового врача, расширила сосуды очухавшегося мозга, прилила к серым минуту назад щекам, к побелевшим губам, и из приоткрывшейся помойки рта понеслась вонища:

– Убийца… ты не успеешь дойти до своей шарашки, когда тебя навеки сгноят… сгноят… тебя не расстреляют… сгноят… ты повертишься у меня на допросах… нет дыма без огня… не-е-ет… приказываю сделать укол… ты не выйдешь, понимаете, у меня отсюда живой…

– Да. Ты – жалкая, плюгавая мгазь, – спокойно повторила женщина и направилась к двери, накидывая на себя пальто. Перед тем как выйти, она обернулась и добавила. – Ты и тебе подобные – не люди… вы даже не мокгицы… вы – неогганическое дегьмо. Не забудь мою фамилию: Гаппопогт. Гахиль Изгаилевна Гаппопогт…

Впавший в столбняк Л.З. смог только передразнить врача:

– Гапопогт… Гапопогт…

Дверь захлопнулась. Он встал, чувствуя от бешеной злобы и страсти мщения прилив сил, как в тридцать седьмом и в Отечественную после удачного наступления наших войск по всем фронтам. Встал затем, чтобы взять телефонную книгу и позвонить в МГБ своему давнишнему приятелю генералу Малову: «…куда вы там смотрите?… в стране тотальный заговор сионистских убийц, наплевавших на священные заповеди, понимаете… Раппопорты плюют на Гиппократа! А от тебя, сволочь, Рапопортище, останется одно мокрое место… ты будешь жрать мокриц в бараках…»

Л.З. быстро разыскал в телефонной книге фамилию генерала Малова – одного из уцелевших в тридцать седьмом, благодаря везучести и особенно зверскому рвению, чекиста – и стал уже набирать его номер, как вдруг снова услышал невдалеке от себя быстрый и тревожный шелест чьих-то живых крыльев. Затем лицо его овеял трепетный порыв прохладной волны воздуха. Странно, что у этой воздушной волны был почти неуловимый и совершенно неродственный привычно-затхловатому, бездарному букету квартирного воздуха запах…

Тогда Л.З. положил трубку и пошел закрыть дверь… Прикрывая ее, он помедлил, как медлят, с неохотой провожая приятного гостя и спеша напоследок наговориться, наговориться про запас, ибо чуял за спиною, в пространстве квартиры и еще дальше, куда даже мысленно заглянуть было жутковато, наползающий клоками болотных туманов холод одиночества.

Так он и стоял, смотря на лестничную площадку и не видя ее. Провожал, сам того не ведая, Уходящего, и сердце его разрывалось в эти мгновения не от сгустков крови в извести ветхих сосудов, а от последних остатков животворной детской тоски, беспрепятственно, то есть без помощи всякого сознания, проницающей в сокровеннейшие глубины бытия.

Ах, если бы знал тогда номенклатурный человечек нового типа, Кого он проводил, и Кто ему, незадолго перед этим великодушно давал последний шанс в оскудевшей до отвратительной крайности, в окончательной почти беспризорности жизни не расстаться со своим ангелом-хранителем! Если бы он только знал! Если бы он и в тот миг не отвратился от стоящего всех сокровищ мира и открытых банковских счетов знания некой Истины – самой ненавязчивой и самой необходимой всему нашему существу Истины!

Истины того, что мы с какого-то неведомого нам момента до неведомого же срока находимся под бесценным призором ангела, не стесняющегося нашей свободы, обращающего в очистительный стыд, повергающего в неунизительный страх и умудряющего душу спасительным смыслом смирения, весьма, добавим, неприятного кичливой логике сознания…

Если бы он только знал!

И если бы знала тогда доведенная гнусной сталинщиной до полного отчаяния, но не потерявшая достоинства Рахиль Израилевна Раппопорт, что изгиляние над нею советского хамла было последней каплей, переполнившей чашу долготерпения ангела-хранителя Л.З., после чего и передал он своего подопечного с крыльев на крылья иным – суровым, абсолютно безжалостным Воинам.

И если бы она тогда знала, что присутствует при редко происходящем на людях моменте, ужасное значение которого не может быть вообще сравнимо с опостылевшими ей как человеку и врачу ужасами человеческих смертей и до странности многочисленных болезней.

Вполне возможно, открывшееся удержало бы ее от бесстрашного проклятия совершенно уже обездушенного больного, что и помогло бы, соответственно, отчаявшемуся ангелу черпануть из, надо полагать, неисчерпаемого чуток сил и терпения для сохранения хоть какой-то веры в человека, в Л.З. Мехлиса… И Рахиль Израилевна неизбежно была бы поддержана не самим образом истинного возмездия, а возможностью его и неотвратимостью еще здесь, в этой невыносимо уродливой, невыносимо нелепой, в невыразимо прекрасной жизни на Земле.

Рахиль Израилевна быстро вышла из подъезда. Ей хотелось выблевать из себя этого чудовищного урода Мехлиса, это безумное, словно навек скованное стальными и чугунными решетками пятилеток, время, этот серый ужас проклятой зимы, тухлую кровищу уличных лозунгов, тупую толпу, захарканную унижением, насилием и ложью и уже попривыкшую не отплевываться, не утираться, не отмазываться, но бессовестно равнодушествовать, но погано злорадствовать, но жалко пользоваться моментиками, но плебейски способствовать палачам и жабогиено-приматам – выблевать… выблевать… не надо участия… ни от кого… ни от чего…