Собрание стихотворений 1934-1953

И все лошади его улова, чудесного, невозможного

Через зеленые горбящиеся фермы скачут уже с утра,

Или бегут рысцой, а над ними чайки – всё мимо,

В гривах сверкают молнии и тают вдали,

О, завтрашний Лондон – судьбы Содома и Рима,

Булыжными городками покрылся прилив земли.

Тучу, наброшенную на ее плечо, протыкают шпили,

А улицы, по которым рыбак жилища достиг своего –

Как эти длинные ноги, которые ветрами в пламени были,

А все прочее – страстью охотника, сутью желания его.

Улицы? Это же ее волосы вьются: не он поймал, а его поймали,

Его привели живого. В ее щедрый дом привели,

Как блудного сына к яростному закланию

Тельца. В отеческом доме. В доме любви.

Внизу, внизу, внизу под качающимися деревнями

Ворочается тоскующий по воде город рыб.

Город на цепях у луны, цепко удерживающей лучами

Каждую улочку среди холмов и скалистых глыб,

Ничего не осталось от моря, кроме близкого гула.

Но где-то в глубинах твоих еще колобродит оно,

На смертных ложах садов, где его шаланда уснула

И наживка тонет в стогах, невидимая давно.

Земля. Земля. Земля – более ничего не осталось

От ровной походки моря, кроме голоса рыбака.

В его болтливые семь морей столько могил затесалось,

Сквозь церковные плиты ныряет якорь. Пока,

Прощай. Удачи тебе. Бьют не часы, а солнце.

Оно позаботится о затерянном на суше, о рыбаке,

Который стоит один в дверях своего дома,

Стоит на пороге – с длинноногим сердцем в руке.

84. ВЕСНА СВЯЩЕННАЯ

С ложа любви я вскочил,

Когда бессмертное это леченье опять меня утешало, пытаясь

Жизнь облегчить горсточке моего неизлечимого праха,

Когда разрушение и распад, грозившие, словно из-за за морей,

Вдруг сквозь колючую проволоку вырываясь,

Налетели, как войско, на наши дома и наши раны –

Да, я вскочил, ибо должен был приветствовать эту

Войну, но к войне не лежит моё сердце, и зовет постоянно

Только тот единственный мрак, которому я своим светом обязан,

Я зову исповедника, ибо знаю, что на свете нет зеркала,

Которое было бы этого мрака мудрей,

Зеркала, что сияло бы после той ночи,

когда побит был камнями бог,

Я ведь тоже священный творец,

я так же сутулюсь под ударами солнца,

и не менее одинок…

Нееет!

Не утверждай радостно, что всё на свете – весна,

И Гавриил с благовещеньем, и Неопалимая Купина,

Что рассветная радость взлетит фениксом из погребальных костров,

Что кипящие слезы многих остывают и сохнут на стене плача,

Что надо всем – щедрое солнце мое

с колчаном лучей,

дарующих чистый свет –

Нееет!

Бунтарство, и воплей барабанящий град

Да будут благословеньем освящены:

Ведь только одной безумной тревоге позволено петь

Во тьме человечьих домов, среди тишины

И если даже в последний раз песни ее звучат,

Это она, она – матерь Священной Весны!

85. ПАПОРОТНИКОВЫЙ ХОЛМ

Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,

И дом напевал мне что-то, и я был счастлив,

как луга счастливы свежей травой,

Как ночь над долиной, усыпанная звездами зелеными,

И Время меня окликало и позволяло

быть зеницей ока его – то есть самим собой,

Я был принцем яблочных городков,

знакомцем всех телег,

И когда-то, еще в довремени, видал, как деревья

Плывут вместе с ромашками и ячменём

По свету, сочащемуся из листопада, вдоль желтых рек.

Зеленый, беспечный, был я приятелем всем сараям

На счастливом дворе, –

эта ферма была моим домом, – я пел

Под солнцем, которое только однажды юным бывает,

И время позволяло играть:

Его милосердием был я отмечен, играя,

Был зеленым и золотым, среди его охотников и пастухов.

Телята пели под мой рожок,

лисы звонко и холодно лаяли,

И субботний день побрякивал, медленно переливаясь,

Камушками священных ручейков.

Всю солнечность напролет всё летело и радовалось,

Всё было воздухом и игрой,

Веселой и водяной, как зеленое пламя трав

На лугах, где трава выше дома,

где пение дымовых труб.

И по ночам под простыми звездами,

Когда я, воспитанник всех конюшен, скакал ко сну,

И совы прочь уносили ферму – я напролет всю луну

Слушал козодоев, улетавших со стогами и лошадьми

Во тьму, в ее мелькающую игру.

Но я просыпался, и ферма – седой бродяга –

Приходила обратно с петухом на плече,

в новорожденном дне,

Это были Адам и Дева – небо опять возникало,

Солнце становилось круглее в тот самый день, и –

Оно обновлялось, обычнейшее явленье

Рассвета, когда волшебные кони,

Сквозь раскручивающееся вращенье,

На полях восторженного и всеобщего пенья

Выходили из ржущих зеленых конюшен ко мне.

И под облаками, только что сотворенными,

Я был счастлив: бесконечность была впереди! Вот таким