Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Собрание стихотворений
Шрифт:
Европа, ты зябким и сирым Летишь голубком, но — куда? С непрочным и призрачным миром Прощаешься не навсегда.

Бодлер однажды сказал: “Париж грустен, как Рим, в нем слишком много воспоминаний”. Вот ключ к настроениям, которыми часто проникнуты стихи Ладинского: если даже будущее и не так страшно, то лучшее все-таки уже не впереди, а позади… Еще есть свет, но это уже косые, бледные лучи заката. Еще есть движение, но главная часть пути уже пройдена.

Отсюда могла бы возникнуть горечь. У Блока стихи о “холоде и мраке грядущих дней” — горчайшие

из всех, какие он создал, из всех, пожалуй, какие существуют в русской литературе. У Ладинского мотивы обреченности, непрочности, “бренности” удивительным образом сочетаются с влечением к нарядности, к сладости и какой-то феерически-театральной пестроте. Он как будто боится, чтобы читателю не стало страшно, он не дает ему задуматься или углубиться в себя, пленяя и развлекая его тысячью образов, красок или видений. Каждый раз, как открываешь книгу Ладинского, вспоминаешь балет. Да, в ней действительно умирают лебеди, но умирают, кружась на пуантах и гармонически взмахивая шелковыми крылышками. “Любуйтесь, читатель, но не вздумайте принять всего этого всерьез, — как бы говорит поэт. — Балерина улыбнется в предсмертном томлении, а затем выпорхнет раскланиваться на аплодисменты”.

Ни в коем случае — это не упрек Ладинскому. Умышленно я вспомнил анно-павловского лебедя, а не что-либо другое, — хрупкого, гибнущего лебедя, в голубоватом сумраке сцены, одно из чистейших созданий искусства, которые людям нашего поколения довелось на своем веку видеть. Даже больше: Ладинского надо поблагодарить за то, что он не подлаживается под тот стандартно-катастрофический и расслабленный внутренний стиль, который у нас сейчас в моде… Но, конечно, сладость в поэзии беднее горечи, менее доходчива, чем она. Отчего? Вероятно, оттого, что люди ищут в искусстве какого-то “растравления ран” или, как сказано у Лермонтова:

Я говорю тебе: я слез хочу, певец…

Ладинский же стремится к округленной законченности картины, к легкости ритма, к праздничной декоративности линий и цветов. “Des roses, des roses sur le neant…” Самую структуру стиха, которую многие сознательно или бессознательно хотят сейчас разрушить, он хранит и поддерживает, как лелеют в теплице редкое растение. Надо добавить, что у него это чувство формы или “структуры” обострено до крайности, и если другие наши поэты в большинстве случаев перекладывают в рифмованные строчки разные мысли и чувства, он всем существом своим ощущает, что стихи должны прежде всего жить жизнью звуков, напева и образов. У него они таковы, что физическое — слуховое и зрительное — удовлетворение доставляют почти всегда.

Все та же скука мира, Пустая мишура, И холодок эфира На кончике пера Скучны земные девы Под музыку балов. И райские напевы Для них — невнятный зов. И только белый парус На море голубом… И только первый ярус В театре городском.

Все холодней и строже Над скукой мировой Сияли в черной ложе Глаза Лопухиной.

Последняя строфа — прелестна, и вся творческая характеристика Лермонтова, данная в этом стихотворении, блестяща и остроумна. Лермонтов вообще владеет воображением поэта, и от него, кажется, вошло в “Стихи о Европе” слово “рай”, мелькающее чуть ли не на каждой странице. Позволю себе заметить, однако, что переделывать, перелицовывать лермонтовские строки опасно.

В “Ангеле” сказано, например:

Он душу младую в объятиях нес…

Стих безупречно прекрасен

в звуковом отношении. Лермонтов, как Некрасов и Пушкин, удивительно чувствовал тональную окраску гласных: достойно внимания, как здесь два первых ударяемых “у” разрешаются в мягчайшее “я” и “е”. У Ладинского читаем:

Так ангел летел и в эфире В объятиях душу к нам нес.

Увы, это совсем не то.

Не надо, однако, придираться. Ладинский срывается редко. Его книгу читаешь, перелистываешь с сознанием, что это, действительно, “подарок” всем, кто любит стихи. Даже расходясь с ним или оставаясь безразличным к иному его стихотворению, чувствуешь втайне, что в расхождении виновен не поэт, а ты сам, утративший вкус и слух к тому, что условно называется у нас “мо цартианством”» (Адамович Г. Литературные беседы // Последние новости. 1937. 22 апреля. № 5872. С. 2).

Петр Пильский заявил, что «Ладинский, как поэт, разгадан и определен. Его новые стихи только подтверждают безошибочность наших формул. Ему близка и мила хрупкость. Он довольно часто употребляет ласкательные и уменьшительные имена. Но эти пристрастия не вытесняют из его сердца героических порывов, и романтически женственные напевы дружат с мужественными и трубными напевами. Недаром ему так дорог Лермонтов, его голос, — упоминания о нем слышатся и в этих “Стихах о Европе” <…> Напрасно Ладинский включил в эту книжку чистой лирики стихотворные вещи, напоминающие фельетон. Это — “О душе”, потом стихотворение “Выходит на минуту человек, А покидает этот мир навек”. Такое же впечатление производит и его “Вижу потрясенный воздух”. Эти фельетоны можно было бы выбросить из “Стихов о Европе” к большой выгоде книжки» (Сегодня. 1937. 22 мая. № 138. С. 3. Подп.: П. П-ий).

Юрий Мандельштам в своей рецензии попытался проследить всю эволюцию Ладинского: «Poetae nascuntur… Если кто из наших зарубежных поэтов действительно родился поэтом, то это — Антонин Ладинский. У него не только несомненное стихотворное дарование, т. е. органически ему присущее чувство формы и ритмов, которым он очень щедро и подчас изощренно пользуется; которое может быть очень прельстительным, но еще не делает человека поэтом, иначе говоря — творцом. Ладинский обладает основным качеством подлинного поэта — талантом вторичного переживания в творческом плане того, что впервые было эмоционально или умственно им воспринято в плоскости душевной, человеческой. Такого рода талант и обуславливает особую, всегда личную и неповторимую, поэтическую логику, которая и составляет отличительную черту поэзии. Логика эта не просто “затемненная” или “усложненная” обычная связь между идеями или чувствами, в которой лишь опущены некоторые звенья, как недавно утверждал в одной из своих статей Г.В. Адамович. Сколько ни опускай искусственным путем звеньев, как ни старайся усложнить свое обыденное рассудочное мышление — оно от того поэзией не станет.

Наоборот, поэт может писать стихи отнюдь не “герметические”, ясные и простые, но элемент таинственности, связь особого порядка в них всегда будет присутствовать, если он наделен даром преображения “реального” в иную, метафизическую реальность. Отсюда та затрудненность, которую всегда испытываешь при чтении подлинных стихов, то усилие, которого они всегда требуют. Но отсюда и тот “новый трепет” (пользуясь словами Гюго о Бодлере), который за усилие вознаграждает, и та органически рожденная тема, без коей не может быть развития личности поэта.

Ладинский свою тему обнаружил уже в первой своей книге “Черное и голубое”. Тема эта — вечный конфликт между земным и небесным, тем не менее, тесно связанными. <…> Человек стремится к горнему началу, но, едва оторвавшись от земли, начинает задыхаться в “воздухе небесных гор”, “как рыба на песке береговом”, как ангелы, слетевшие на землю и полюбившие ее больше родного неба. Основной трагический антагонизм души, слышавший когда— то “звуки небес”. В “Черном и голубом” тема эта звучала, однако, несколько внешне, эпически-декоративно, и нас больше пленяли яркие образы Ладинского и его богатые и разнообразные ритмы, чем самое его переживание.

Поделиться с друзьями: