Собрание стихотворений

Таким образом, мы имеем две традиции, две линии снов о Петербурге. После “Медного всадника” первой из них уже не было суждено воскреснуть в сколько-нибудь замечательных произведениях литературы. Однако ж, она если не воскресла, то заметно отразилась в живописи и театре начала нынешнего столетия. Слегка тронутая элегическим комизмом, она явственно присутствует в полотнах и декорациях Бенуа, Лансере, Сомова, Судейкина. Она есть даже у Добужинского, воображение которого, впрочем, уже глубоко затронуто Достоевским. В виде уже гротескном она еще раз прозвучала в некоторых постановках “Летучей мыши”. И вот, несколько неожиданно ей суждено было еще раз сказаться в поэзии: я имею в виду "Северное сердце”, новую книжку стихов Ант. Ладинского.

Петербург прямо назван в ней, кажется, только раз или два, но образ Петербурга присутствует очень явственно едва ли не во всех пьесах, составляющих этот небольшой сборник. Это, однако ж, отнюдь не воспоминания. Ладинский говорит не о прошлом, а о том, что видится ему в данное мгновение. Мир, созидаемый его поэзией, весь пронизан не воспоминаниями, а видениями Петербурга. Он ими подернут, как дымкою. Все, что Ладинский видит, он видит как бы сквозь сон о Петербурге. Но самый сон этот — отраженный: в нем повторилось то воображение о Петербурге, которое, как уже сказано, в русской поэзии пресеклось сто лет тому назад. Мне кажется, это и есть главная черта книги, главная особенность ее, в высшей степени интересная психологически и литературно: она свидетельствует о том, какой силой порой обладает литературная традиция: для Ладинского она стала вполне реальным переживанием. Петербург, созданный воображением его дальних предков, стал не только его излюбленной и драгоценной темой, но и источником самых живых его эмоций. Это именно так, потому что Ладинский вполне погружен в настоящее, в самое современное и вовсе не петербургское, — дело все только в том, что он ни на миг не расстается со своим сном о несовременном, о петербургском. Северным сердцем владеет Северная Пальмира.

Реальность, видимая сквозь сны, сама становится сном, видением. Все в поэзии Ладинского легко, непрочно, минутно, все истаивает прозрачным снежком. Все как будто ненастоящее, но все намекает на настоящее. Отсюда — естественный, очень понятный и в сущности не новый переход к теме театра и балета, благо и тут — одна из «заветных» петербургских тем. Мир декораций, кисеи, тарлатана, румян и пудры Ладинскому мил и близок и так же непорочен, как его петербургские сны. Но сны рассеиваются, декорации улетают в высь или легко сгорают от одной искры. С ними обречена страдать и гореть Прекрасная Дама Ладинского — маленькая балерина (как сгорает она у Андерсена, — по-видимому, одного из его любимых авторов). А пока что — ногу ей жмет стальной башмачок: действительность. Этой-то болью проникнуты очень тонкие, очень легкие, нередко очаровательные, чрезвычайно искусные и богатые ритмами стихи Ладинского. Полагаю, что эта книжка — как раз одна из тех, которые подтверждают, что молодая эмигрантская литература существует и развивается. И еще: что она может и хочет быть по духу своему глубоко русской» (Возрождение. 1932. 19 мая. № 2543. С. 4).

Глеб Струве писал о книге в обзорной статье и хоть счел, что вторая книга Ладинского уступает первой, в целом оценил его творчество высоко: «Ант. Ладинский дал в “Северном сердце” прелестную романтическую сюиту. Отдельные строки могут у него не нравиться, отдельным стихотворениям может иногда недоставать архитектонической стройности и законченности: можно, пожалуй, сказать, что лучшие стихотворения в “Северном сердце” уступают лучшему в “Черном и голубом”, но в общем эта несколько бессвязная внешне, но внутренне проникнутая каким-то единым дыханием сюита таит в себе пленительное и трудно поддающееся анализированию очарование. Ладинского по-прежнему томит основная — романтическая — тема “Черного и голубого”: двойственность нашего бытия, противоположение и сочетание, переплетение и взаимодействие земного и небесного. Эта тема выражена им в “Северном сердце” в образах менее красочных и тяжеловесных, более туманных и неясных, “северных”, более отвлеченных и вместе с тем как бы условно-театральных. Но лейтмотив проходит через всю сюиту. <…>

Прелестны диалоги, которые поэт ведет со своей душой, то отлетающей на небо, то неудержимо тянущейся к земле, к смертной сени <…>

Навязчивость некоторых мотивов, некоторых оборотов в поэзии Ладинского — лучшее свидетельство о ее подлинности. Есть трудно передаваемое очарование в том “прекрасном, но бренном”, в той “полотняной стране”, куда он нас ведет» (Струве Г. О молодых поэтах // Россия и славянство. 1932. 23 июля. № 191. С. 3).

И.Н. Голенищеву-Кутузову рецензия на книгу Ладинского была заказана редакцией «Современных записок», и он откликнулся глубокомысленно, но не до конца внятно: «У каждого настоящего поэта, в стихах, принадлежащих к различным циклам и сложившихся в разное время, неизменно звучит единственная тема, соответствующая его внутреннему заданию, как жизненному, так и творческому. Тема эта — тайна поэта, до времени сокрытая от него самого. Постигая ее, он находит самого себя. <…> Если мы проследим творческое развитие Лермонтова, стихия которого, в сущности, чужда Ладинскому, мы увидим, что гениальный автор “Демона” шел от “содержания” (внутреннего задания) к форме <…> Ладинский — да не смутит читателя это сопоставление двух поэтов, — отталкиваясь от формы, стремится к содержанию, вернее, в кристальной призме стихосложения, как в магическом зеркале, угадывает первоначальное свое лицо. Душа поэта, быть может, впервые “не находя в рассказе нужных слов”, вспоминает медленно, мучительно опустевший белый дом, северный пейзаж, льдистый пейзаж, огромные черные реки <…> Постепенно, после долгих странствований в пустынях стихосложения, Ладинский припомнил, откуда он родом. В первой книжке поэта мы открываем, правда, как еще некую стилизацию, любовь поэта к полярному кругу, где на снежных пустырях умирают розы. Ладинского уже тогда очаровала сказочная Гренландия. От стихов его повеяло очистительным холодом небесных льдин.

“Пальмириум” его лежит в некоем среднем пространстве, между черным и голубым, между полуотвергнутой землей и воображаемым небом. Он, в сущности, трагичен, но все еще может быть стилизован, затуманен грустной иронией. Недаром Ладинский (как, впрочем, и Блок, и другие менее значительные поэты русского символизма) из всех произведений Шекспира больше всего зачарован Гамлетом <…> Пальмириум, открытый поэтом, — комбинация морозных пальм на стекле и прекрасного, бренного мира поэзии — соединяет в себе как основную тему Ладинского — северное сердце, так и реминисценцию из Лермонтова (“На севере диком…”) <…>

Куда бежать от слишком упорной, уже пробужденной памяти? Ладинский избирает традиционный путь символизма: иронию и стилизацию. Ирония оледеняет восторг, заглушает память о космической музыке. Тогда в бутафорском театре, где идут мелодрамы, где балерины, как ледяные розы, расцветают среди феерий, остается лишь предчувствовать другую, недоступную реальность» (Современные записки. 1932. № 50. С. 456–458).

Полвека спустя название именно этого сборника выбрал Бахрах для воспоминаний о Ладинском: Бахрах А. По памяти, по записям: «Северное сердце» // Русская мысль. 1979. 27 сентября. № 3275. С. 8–9.

43. Стихи о свинопасе («Овчаркам, верным пастухам…») — Воля России. 1928. № 4. С. 25–30. С многочисленными изменениями и дополнениями, нумерацией 6 разделов и 37 строфами вместо 29, ниже приводится полностью:

СТИХИ О СВИНОПАСЕ

ПОСВЯЩЕНИЕ

Овчаркам, зорким пастухам, Лелеявшим впотьмах свободу, В глухую волчью ночь. Дубам, Нас приютившим в непогоду, Тебе, в чей неприступный дом Стучались мы в слезах с дороги, — Ты под пастушеским плащом Меня узнала на пороге.

1

В блаженной дружбе бремя дней Деля с дриадами и псами, Пасу я розовых свиней Под деревенскими дубами. Шумят прекрасные дубы В глухой возвышенной тревоге И под ударами судьбы Поскрипывают у дороги. Пройдет прохожий поскорей, В карете прогремит вельможа, Рожок веселых почтарей Порой долины потревожит. И время в гору, к небесам, Крутой дорогой убывает, К небесным белым голубкам Земная горлинка взывает. Я заблудился, я пропал И, смутно дом припоминая, Ищу просторы отчих зал И призрачные пальмы рая, Ах, я имение дотла Развеял горсточкою пыли, Теперь последнего осла Заимодавцы утащили, Теперь на дудочке простой Симфониям изволь учиться, А в бедной чашке суповой Похлебка черная дымится.

2

Мы на земле, как в колыбели — Нам тесно в воздухе таком, Заглядывают звезды в щели, И на ветру непрочен дом. Но пусть он служит утешеньем, Что существует мир другой За грубым и телесным зреньем, За деревянною стеной. И под овчиной, на соломе, В тепле солоноватых слез Я помню о небесном доме. Где мальчиком крылатым рос. Как тяжело лететь с размаху В теснины мира с облаков, Надеть холщовую рубаху Под пенье ранних петухов — Менять на плащ дырявый жалко Эоловый блаженный звон, На песенку в окне за прялкой. На смех румяных смертных жен. Но что ж, смешаем небо с глиной, Замесим круто — в добрый час, — И гонит длинной хворостиной Свиное стадо свинопас.

3

Когда, смешной и неуклюжий, Я у принцессы под окном Перехожу неловко лужи, Я слышу нежный смех потом; И за веселой перебранкой На кухне девичьей толпой Голубоглазые служанки Смеются хором надо мной; Но ты в земное пребыванье, Вскипающее через край, Бросайся, затаив дыханье, Барахтайся, переплывай, И ангельскими голосами, И под пастушеским плащом Перекликайся с небесами В разлуке, как в лесу глухом! А мимо взмыленные кони За зверем раненым летят, Изнемогая от погони, Уже он смерти милой рад; И Ты виденьем пролетаешь За зверем в синеве дубов, Над всей поэмою витаешь. Как горестный призыв рогов.