Собрание стихотворений

Благовещение

Луч сквозь готический витраж пробился — И, вдруг, возникнув в блеске и в лучах, Перед Женой, сияющий, явился Посланник Божий с лилией в руках, Глядит Она, еще лишь смутно зная, Кто этот вестник, приходящий к Ней, А сверху льется радуга цветная Летающих, как бабочки, огней. Благословенная! Твой плащ зеленый, Дубовый стол и прялку и руно Художник, чудным таинством смущенный, В восторге наносил на полотно. И краска, драгоценная, густая, С кистей текла на просветленный фон, И радуга ложилась золотая В коричневые сумерки колонн… Все: смуглое лицо в блаженной муке, — Марии и Его нездешний лик — Творили жадные земные руки, Не останавливаясь ни на миг. И лишь когда был мрак над той равниной, Что чрез окно видна доныне нам, — Художник стал перед своей картиной, Окутанной в лазурный фимиам.

В день Покрова

1. «Как звезда над снежными полями…»

Как звезда над снежными полями, В августе — над золотом садов, В ночь весеннюю — над тополями Русских сел и русских городов Ты восходишь, наш покров незримый, Матерь Божия! Любви твоей Над землею, некогда любимой, Милость драгоценную пролей. Дни проходят, тишиной томимы, Гибели и смерти нет конца; Ты, которой служат серафимы, Ты, которой служат все сердца, Милость ниспошли свою святую, Молнией к стране своей прийди, Подними и оправдай такую, Падшую, спаси и пощади.

2. «Падать без конца… Быть снова нищим…»

Падать без конца… Быть снова нищим, Вновь идти — всё это ни к чему. Только верность в горнее жилище Долетит к престолу Твоему. Верность, а не этот несвободный, Скудный дар — сухих сердец зерно; В плевелах и на скале бесплодной Всё истрачено, расточено. Отступившие от благодати, Мы утратили Тебя — и вот В этом мире нет сестер и братий, Жжет кольцо мне руку, руку жжет…

3. «Только гибель и воспоминанье!..»

Только гибель и воспоминанье! Ясны сумерки. Гроза прошла. За рекой, на дальнем расстояньи, В городе звонят колокола. Гулкий, смутный звон средневековый. И, как в детстве, в церкви на стене Пальцем мне грозит старик суровый, И Святой Георгий на коне Топчет разъяренного дракона, И звучат в душе, звучат слова — Строфы покаянного канона О тщете земного естества, О бесстрастии, об одоленьи Духа злобы, о грехе моем Темном, тайном, данном от рожденья — Страшно быть с душой своей вдвоем: Раздвоившись, мудрый и безгрешный Видит грешного себя тогда, Видит вдруг в себе весь ад кромешный, Богом сотворенный для суда… ……………………………………………….. Раненый, в Ростове, в час бессонный, На больничной койке, в смертный час, Тихий, лучший, светлый, примиренный, До рассвета не смыкая глаз, Я лежал. Звезда в окно светила И, сквозь бред, постель оправить мне Женщина чужая подходила, Ложечкой звенела в тишине.

4. «Матерь Божья, сердце всякой твари…»

Матерь Божья, сердце всякой твари, Вечная, святая красота! Я молюсь лишь о небесном даре, О любви, которая чиста, О любви, которая безгрешна, О любви ко всем и ко всему. Я молюсь — и снова мрак кромешный К сердцу приступает моему. Милость ниспошли свою святую, Молнией к душе моей приди, Подними и оправдай такую, Падшую, спаси и пощади!

В тучах

Вот летчик и серебряная птица, Что режет грудью воздух разреж енный, Летят и не хотят остановиться Над Атлантидой, в море погруженной. Всё строже, и стремительней, и туже Суровый ветер, холод и сиянье, И одиночество, и звездный ужас В пустыне нерушимого молчанья. Я вспомнил о предании — поэме, Которую читал еще в России, О том, как в Индию, с ружьем и в шлеме, Разведчик прилетел из Лемур ии; Как парсы молча, в суеверной дрожи, Большой толпой сбежавшись отовсюду, Смотрели на костюм из желтой кожи, На летчика и на стальное чудо… — Но снился мне не Леонардо важный, Склонившийся над распростертой птицей, А древний ил, взметенный бездной влажной, Огромный город и чужие лица. Я видел кратер, лавою кипящий, И материк, погибший в океане, Там, в черном небе, над водой блестящей, Метался летчик на аэроплане: Искал он сушу — и не мог спуститься, И реял над огнем землетрясенья, И думал: в будущем кому приснится Такое ж безысходное круженье!

«В Финляндии, где ездят на санях…»

В Финляндии, где ездят на санях, В стране суровой снега и гранита, В стране озер… Нет, только дым и прах Слепят глаза мне. Навсегда забыты И монастырь, и звезды без числа Над лесом снежным. В городе далеком Колокола звонят, колокола — Не над московским варварским востоком Серебряный средневековый звон Колеблющийся воздух раздвигает. Не надо смерти, гробовых имен, Сегодня Библия меня пугает Безмерным, трудным вымыслом своим, Тысячелетним бредом. Нет, не надо! Я потерял мой путь в Иерусалим: Жестокий страж пасет людское стадо, Века летят, летит по ветру пыль, Шумит судьбы кустарник низкорослый… Давно завял и вырос вновь ковыль В скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый, С Горацием иль с Гоголем в руках Сидел я на кургане утром ранним. Два голоса звучали мне в веках — И скиф, и римлянин. Еще в тумане, В чуть намечавшейся душе моей Я смутные предвидел очертанья, Внук Запада, таврических степей Я раннее узнал очарованье. Незримая Италия моя Над крымскими витала берегами; Через века к ней возвращался я; В степи с украинскими казаками Я дикость вольную переживал, Я верил в духов страшных и чудесных, Бродя осенним вечером меж скал, Незримо я касался тайн небесных, Загробных, страшных теней бытия, Видений без конца и без начала. Порою, вечером, сестра моя Играла на рояли. Ночь молчала. И, как снежинки, бурей ледяной Потоки звуков — целый мир нездешний Вдруг прорывался, был передо мной. Я забывал тогда о жизни внешней, Я становился чистым и святым, Я трепет чувствовал одуховленья… Всё — только тень. Всё это — прах и дым, Бесплодное мечтанье вдохновенья.

«В содружество тайное с нами…»

В содружество тайное с нами Вступают вода и земля, Заката лиловое пламя Ложится на борт корабля. Весь белый, трубя на просторе, Он к пристани дальней плывет, А здесь — только небо и море И ветра высокий полет. Прибрежные скалы ласкает Волны набегающий шум И синяя мудрость морская Сильней человеческих дум.

«Ветки устало качаются…»

Ветки устало качаются В мокром, печальном саду Светлое лето кончается Ветер приносит беду. В час темноты изнурительной, Грустную ноту ведя, Осени шепот томителен В медленных каплях дождя. Слушаю сердцем молчание, Прошлое встало со дна, Прошлое в ясном сиянии — И тишина, тишина.

«Есть поверье: чувствуя, что он…»

Есть поверье: чувствуя, что он Смертью близкой будет поражен, Раненный предвиденьем беды, Коршун ищет близости воды. И, найдя, кружит, и вдруг полет Сразу и навеки оборвет И, раскинув крылья, с высоты Падает в прибрежные кусты. Так и я, к тебе свой путь прервав, Упаду среди недобрых трав, Так и я, сыграв свою игру, В воздухе высоком не умру.

«Женщине, которой Гумилев…»

Женщине, которой Гумилев О грифонах пел и облаках, Строю мир я выше облаков В сердце восхищающих садах. Говорю ей: «Есть для нас страна — Душу вынем и туда уйдем: Выше страха, выше смерти, выше сна Наш прекрасный, наш небесный дом. Помнишь, в древности мы были там. Словно в воду звездные лучи, Нисходили к смертным дочерям Ангелы бессмертные в ночи. Вспомни — в древности и ты была Ярче звезд для Ангела Луны, И теперь еще добра и зла Над тобой два света сплетены». Но она грустна и смущена — «Разве можно верить — просто так?» Медленным движеньем у окна Крылья-тени вскинула во мрак. Слушает — и не находит слов, Смотрит, но в глазах печаль и страх, Женщина, которой Гумилев О грифонах пел и облаках.