Собрание

Елена Шварц много и по-прежнему прекрасно писала и в 2000-е (хотя всё же пик её творчества, а точнее, второй пик пришёлся на 1990-е) и оставалась, как принято говорить, культовым автором всё в той же, распространившейся на обе столицы и на всемирную черту новой оседлости, тусовке.

Но в тусовке бесконечно девальвировалось и макабрически извратилось и само понятие «культовый автор». С некоторых пор - в полное отсутствие стороннего читателя - все объявили друг друга культовыми. В крайнем случае через одного.

А Елена - как та самая олимпийская чемпионка, от которой она когда-то, первокурсницей, с поразительной прытью улепётывала по коридорам филфака под грозный крик «Шварц! Шварц! Стой! Кому говорят! Шварц!» - никогда не признавала никакого места, кроме первого, и никакой медали, кроме как наивысшей пробы.

При всей актуальности и даже авангардности своей поэтической манеры, вобравшей в себя сюрреалистическую метафорику, «зыбкий метр», новую античность, «китайщину» и парадоксальное жонглирование высокой и низкой лексикой, Елена Шварц была поэтом романтического, точнее, даже байронического склада - поэтом, ни соперников, ни равных соратников у которого не может быть по определению.

Кроме Бога, с которым можно, свидетельствует Ветхий Завет, помериться силами, пусть ты и потерпишь поражение в этой борьбе.

Кроме смерти, которая всё равно возьмёт своё.

Сон и смерть слывут братом и сестрой.

Кроме - о Господи, я помню её четырнадцатилетней!
– старости.

Воробей

1. Тот, кто бился с Иаковом, станет биться со мной? Всё равно. Я Тебя вызываю на честный бой. Я одна. Ты один. Пролетела мышь, проскрипела мышь. Гулко дышит ночь. Мы с Тобой, как русские и Тохтамыш, по обоим берегам неба. 2. В боевом порядке лёгкая кость, армия тела к бою готова. Вооружённый зовёт Тебя воробей. Хочешь - первым бей в живое, горячее, крепче металла, ведь надо - чтоб куда ударить было, чтобы жизнь Тебе противостала, чтоб рука руку схватила. И отвечу Тебе - клювом, писком ли, чем я, хоть и мал, хоть и сер. Человек человеку - так, приключенье. Боже Сил, для Тебя человек - силомер.

1982

Андрей Анпилов МАГНИТНАЯ АНОМАЛИЯ (о Елене Шварц)

* * *

Знаю, кому-то это будет читать дико, неприятно или даже смешно. Я уже проходил сей дорожкой и помню, кто и как встречал меня за последней опубликованной точкой каждой из трех статей о стихах Е. Шварц. Мол, чего там, все свои, сбрось обороты. Что еще за андреебеловщина, цветаевщина, достоевщина.

Ну, я успел заметить простую вещь, было время. Не встречал свободного равнодушия к поэзии и личности Шварц. Равнодушие у равнодушного всегда было чуть более демонстративным, чем следует из искреннего волеизъявления. Опасающееся, дистанцирующееся на безопасное расстояние.

Бывали и честно не понимающие, люди открытые, но эстетически инерционные, закрытые от потусторонних интуиций и ясновидения. Те, не слыша стихотворений, доверяли сердцу и — либо инстинктивно тянулись к ней самой, либо бежали от.

Встречал и яростных ее врагов. И немало. Те чуяли и знали, откуда ветер дует. И, унижая вдохновение поэта, — хулили Дух.

Имена друзей Лены и ее стихов мне известны. Это не Орден, и я не кавалер его.

Понимая, что от лихого человека все равно не убережешься и предубежденного не убедишь в бескорыстии, — свидетельствую.

* * *

Когда кто-то рождается или умирает — разверзается ткань бытия.

Это похоже на гравитационное беспокойство. Физическое тело притягивается Землей, Луной, планетами. Спиритуальное — тем, что в неизвестности, в прорыве. Пока она, рана, не зарастет до следующего близкого — вошедшего, вышедшего.

(Разумеется, не только так открывается сверхчувственное. Но так — оно открывается всем. Как минимум, дважды.)

Так вот. Елена Шварц была такая при жизни — «сжатая и разверстая».

Осуществляя собой и стихами некую сгущенность и разреженность, какая появляется в мире с новорожденным или умершим.

Овеществляясь и развеществляясь.

У нее был незаросший младенческий родничок на макушке. И она сама была среди тех, кого я знал, — таким «родничком». Как она писала — «точка… слабее прочих… в иные края… где чудному дару будет привольно…»

Рядом с ней и ее стихами всегда ощущался безотчетный дискомфорт, выбитость из наезженной колеи. Необъяснимая радость или необъяснимый испуг. Приходилось занимать новое положение в пространстве и времени, самому становиться новым — лучшим, высшим собой — доверяясь. Или отбегать на дистанцию, где заряд, тяготение, дополнительное ньютоновскому, слабели.

(Отчасти по этой причине о ее поэзии до поры до времени говорилось так немного и маловнятно. Неизвестно было, с какой точки взглянуть. Наблюдатель сам оказывался в поле зрения этих стихов, просвечен их рентгеном.)

И она бывала подвержена магнетизму, встречая его в другом. И еще как. (Рассказ «Трогальщик» — о себе.) В мастерской Шварцмана, тронув рукой картину, Лена почувствовала нечто вроде удара тока. На вопросительный ее взгляд Михаил Матвеевич утвердительно кивнул — «так и должно быть…»

Вот теперь ее нет. Но ее не совсем нет. Так же, как и раньше она не совсем была.

* * *

Я поздновато прочитал впервые ее стихи. Имя слышал отголоском. А стихи — где-то в середине 80-х.

И первая строчка: «Земля, земля…» — стало зовом впередсмотрящего с мачты. Обернулся вверх на голос и вперился в даль, ища увиденную свыше землю. Т. е. всегда чувствовал, что она есть, тайным внутренним оком, но зримое подтверждение было ошеломляюще. Словно озонный разряд.

После пушкинского «…И пусть у гробового входа…» — это сложное и простое цветение стихотворения Шварц было вдвойне разительно. Оно — было заодно с Творцом, в счастливом сговоре с ним. Хвала, поглощающая проклятие всеобщей наземной обреченности. Т. е. фатум уничтожения озвучен, но ликующим голосом.

Пушкин приближался человеческим шагом — «брожу ли я…» — к «младой жизни» и «красе вечной». Этим же путем и нервной походкой Бродский дошел до средиземноморской последней станции: «Зелень лавра… дрозд щебечет…» А эти стихи начинались точно с того места, где А.С. поставил точку. Влетели в атмосферу из космоса и коснулись почвы в последней строке.

Земля, земля, ты ешь людей, Рождая им взамен Кастальский ключ, гвоздики луч И камень, и сирень. Земля, ты чавкаешь во тьме Коснеешь и растешь, И тихо вертишь на уме, Что все переживешь. Ну что же — радуйся! Пои Всех черным молоком. Ты разлилась в моей крови, Скрипишь под языком. О, древняя змея! Траву Ты кормишь, куст в цвету, А тем, кто ходит по тебе, Втираешь тлен в пяту.