Собрание
Шрифт:
Лена играла со всеми религиями, реликвиями, мистическим опытом (мистический опыт есть у каждой человеческой души, только большинство его не замечает, что, наверняка, хорошо и правильно; это что-то вроде 25-го кадра), иногда совсем ребячливо, весело. В какой-то церкви она, лукаво глядя, уговаривала меня потрогать какую-то бронзовую (или деревянную) фигуру, что должно было привести к чему-то очень хорошему, я отказывалась, она говорила, что ничего ведь не случится, чтобы я не боялась. Ей и мне было так смешно, что еще чуть-чуть и она начала бы брызгаться святой водой из чаши (в этом не было бы, кстати, ничего уж такого кощунственного, если мы вспомним, для чего использовали святую воду кавалеры из романов, например, Александра Дюма).
Священник на отпевании сказал, что она отказалась от соборования, возможно, потому что она боялась, что это ускорит конец. Я
Когда Лена заболела и должна была ложиться на операцию, она сказала мне по телефону, что Кирилл Козырев предложил ей позвать священника. «Я отказалась. Я сама себе священник», — сказала она. Она в последние месяцы жизни была необыкновенно мужественна. И, я думаю, это мужество вернуло ее в ее Монастырь Обрезания Сердца.
Всё это я пишу, чтобы спасти Ленину прекрасную, древнюю, умную душу от ханжей и догматиков. Нормальные, искренне религиозные люди не примут это на свой счет и не обидятся ни на меня, ни на Лену.
В сущности, в разрыве между «поэтом» и «человеком» заключен трагизм жизни любого поэта и любой поэтической судьбы. Православие, последовавшее за страшным горем, незаживающей раной, потерей Дины Морисовны, было, возможно каким-то успокоением для человека Елены Шварц, но поэту Елене Шварц было тесно в рамках одной религии. Она была дитя и выражение, и, я бы сказала, облагорожение бытового синкретизма 70-х годов, она выросла в нем и она превратила его в великую поэзию. Ее последние — самые последние — стихи, напечатанные в мартовском “Знамени” — возвращение к этому пышному, трагическому, цветному, позднеримскому “многобожию”. Как хорошо, что она успела увидеть их в “Журнальном зале” — до последних дней ее радовали такие вещи, она была верным солдатом армии своих стихов. И как горько читать сейчас ее письма: «Сегодня получила письмо от Е. с предложением подборки и всякими ласковыми словами. Вот преимущество — не дай Бог — болезни… <…>…конечно, Е. всегда меня не любила и порой пыталась вредить, я ей непонятна. Но сейчас… в общем, всё понятно»…
Лена родилась с древней душой. Поэтому она и оставалась вечным ребенком. Поэтому она и писала сразу, почти с пеленок, великие стихи.
Про нее можно было бы сказать, как сказал китайский поэт Хэ Чжи-Чжан про своего современника Ли Бо: «Ты бессмертный какой-то гений, с небес в наказанье на землю поверженный».
И вот посмотрите, как академик Алексеев описывает Ли Бо: «Дарованиями он отличался с самого раннего детства, нрава был пылкого, порывистого, свободного, не желающего ничем себя стеснять и ни с кем считаться. <…> Говорят, что он утонул, норовя в пьяном виде схватить в объятья диск луны, отраженный в воде». Ему был, между прочим 61 год. Елена Шварц умерла в своем доме, в присутствии двух любимых и любящих друзей. Ей был 61 год. Дарованиями она отличалась с самого раннего детства, нрава была пылкого, порывистого, свободного…. И луна, наверное, заплакала, обнимая ее.
Я уже не говорю о том, что она была, как она сама сказала о себе, описывая себя-подростка — «китайчатая или япончатая». А Товстоногов говорил: «Лена стала похожа на японскую принцессу». Он, конечно же, перепутал, он имел в виду китайскую принцессу.
Я уже не говорю об Арно Царте и лисе.
И вот из ее последнего стихотворения «Воспоминание о реанимации с видом на Невы теченье. Елене Поповой» (этот вид — подарок судьбы, может быть последний, сказала она мне по телефону из больницы):
И влекло меня и крутило У моста на Фонтанке и Мойке Выходите встречать, египтянки, Наклоняйтесь ко мне, портомойки!Авторская каллиграфия Ли Бо. Национальный дворцовый музей. Пекин.
Лена в Риме — стремительная черная молния, божий воробей. Своевольная красавица-поэтесса, Кинфия. Я присутствовала при возвращении Кинфии в Рим. В черном пальто с красным шарфом, с постоянно сосредоточенными на своей внутренней жизни глазами, которые при этом успевали замечать все римские мелочи. Скорость — вот главное свойство Елены Шварц.
Мы
ходили по Римскому форуму в поисках черного камня (Lapis Niger, по преданию там был убит Ромул), мы почему-то никак не могли его найти, к нам еще присоединилась группа американских туристов, которые тоже искали черный камень. Я сказала Лене: а вот когда-нибудь будут здесь ходить и искать, где мы с Вами ходили и искали черный камень. И вообще будут экскурсионные маршруты в Риме по Вашим стихам. Через несколько лет кто-то написал Лене, что был в Риме и ходил по местам, отмеченным ее стихами.Елена Шварц, Рим, ноябрь 2001 г.
В Риме было страшно холодно. После того, как мы обошли по кругу огромную площадь перед собором Святого Петра и перед тем, как в него зайти, мы пошли греться в кафе. Именно тогда улыбчивый официант нас сфотографировал. Лена переводила мне городские новости из местных газет, выложенных для посетителей. Кажется, в разделе «Происшествия» было что-то про украденную коляску и пропавшую собачку. Лена прекрасно читала по-английски, по-немецки (я страшно ей была благодарна, что она прочитала мой немецкий роман, мне было очень неловко взваливать на нее чтение прозы на чужом языке; прочитала в рукописи, книжка вышла еще через полгода и почта ее так и не доставила за два месяца, которые были Лене еще отпущены), по-французски, по-итальянски. По-моему, могла читать латинские тексты. Я сейчас, когда многие вспоминают Лену, несколько раз наталкивалась на пожимание плечами, как это, она вроде бы переводила французские / английские книжки, а я с ней говорил/говорила, она с трудом могла связать несколько слов. Это чудовищно дремучий взгляд на вещи. Я много раз замечала, что чем человек филологически девственнее, тем менее он снисходителен к ошибкам, которые делают люди, говоря на иностранном языке. У Лены было пассивное владение языками, но действительно очень хорошее. В Ленином детстве Дина Морисовна приглашала для нее учителей. Это вообще была редкость в ее поколении и в ее кругу (я имею в виду в кругу писателей, не являющимися профессиональными германистами, романистами, латинистами). У нее не было никакой практики. Она впервые попала заграницу в 40 лет (если среди моих читателей есть настолько молодые люди, что они не знают, почему, пусть спросят своих родителей). И она всегда читала на этих языках. А после Америки она легко говорила по-английски.
В соборе Святого Петра она сразу подвела меня к надгробию Кристины Шведской (шведской королевы, отрекшейся от короны и принявшей католичество, ее сильно романтизированный и незабываемый образ создан Гретой Гарбо) и долго про нее рассказывала, говорила, что хочет о ней написать, ищет материалы. Мы потом нашли для нее хорошую биографию по-английски, я мечтала, чтобы она написала про Кристину Шведскую «маленькую поэму». Но она, вероятно, потеряла интерес к этой теме. А книжка, наверное, пропала при пожаре.
Когда я прочитала один раз в ее письме «…и к Вам, Оля, я тоже испытываю чувства старшей сестры», я даже удивилась, почему «старшей». Нет, я всегда относилась к ней с почтением и никогда не теряла чувства дистанции, но ощущение от ее физического возраста у меня всегда было такое, что она совсем юная. Это, конечно, не передается фотографиями.
Однажды утром я проснулась с желанием написать Лене письмо, не просто как мы с Олегом и Лена иногда чуть ли не каждый день обменивались короткими электронными записками, просто для подтверждения того, что мы друг о друге помним, а написать ей что-нибудь более существенное, написать, как она прекрасна. Я написала. А вечером Лена говорит моей маме: „Оля написала мне такое замечательное письмо. Я читаю и думаю, что это она мне на день рожденья. Думаю, сейчас дочитаю до поздравленья. А поздравленья — нет!“ Мама сразу позвонила мне. Оказывается я (в первый раз в жизни!) — забыла. Я спохватилась и стала звонить.
Я хотела отобрать что-нибудь из писем Лены, но я не могу, мне больно их вынимать из нашей живой переписки и придавать им архивные черты. Когда-нибудь я это сделаю, но не сейчас.
Когда я говорю, что люблю Лену, как сестру, то это не образ. Просто за двадцать пять лет (чуть меньше? Лена бы помнила) нашей дружбы отношения стали почти семейными. После пожара Лена несколько месяцев жила у моей мамы, пока ремонтировали ее квартиру. Странно, я ничего не знаю об этом времени. Жила и жила. Действительно, как сестра.